Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

О, Картвелия целит за небо,
пули легкие дальше не были.
В небо кинемся амхинагебо,
двинем в скалы на взмахи сабли.

Чика красного, чика белого,
Чиковани и Жгенти, чокнемся! —
Сокартвелоши ми пирвелад вар! —
Говорю я, ко рту рожок неся.

Зноем обдал нас город Тбилиси.
Хорохорятся горы голубо.
Дождь на Мтацминде, тихо вылейся
и до Майдани мчи по желобам…

Расчлененные в скобках подробно,
эти формулы явно мертвы.
Узнаю: эта линия — вы!
Это вы, Катерина Петровна!

Жизнь прочерчена острым углом,
в тридцать градусов пущен уклон,
и разрезан надвое я
вами, о, биссектриса моя!

Знаки смерти на тайном лице,
угол рта, хорды глаз — рассеки!
Это ж имя мое — ABC —
Александр Борисыч Сухих!

И когда я изогнут дугой,
неизвестною точкой маня,
вы проходите дальней такой
по касательной мимо меня!

Вот бок о бок поставлены мы
над пюпитрами школьных недель, —
только двум параллельным прямым
не сойтись никогда и нигде!

Роза, сиделка и россыпь румянца.
Тихой гвоздики в стакане цвет.
Дальний полет фортепьянных романсов.
Туберкулезный рассвет.

Россыпь румянца, сиделка, роза,
крашенной в осень палаты куб.
Белые бабочки туберкулеза
с вялых тычинок-губ.

Роза, сиделка, румянец… Втайне:
«Вот приподняться б и „Чайку“ спеть!..»
Вспышки, мигания, затуханья
жизни, которой смерть.

Россыпь румянца, роза, сиделка,
в списках больничных которой нет!
(Тот посетитель, взглянув, поседел, как
зимний седой рассвет!)

Роза. Румянец. Сиделка. Ох, как
в затхлых легких твоих легко
бронхам, чахотке, палочкам Коха.
Док-тора. Кох-ха. Коха. Кохх…

Колокола. Коллоквиум
колоколов.
Зарево их далекое
оволокло.

Гром. И далекая молния.
Сводит земля
красные и крамольные
грани Кремля.

Спасские распружинило —
каменный звон:
Мозер ли он? Лонжин ли он?
Или «Омега» он?

Дальним гудкам у шлагбаумов
в унисон —
он до района Баумана
донесен.

«Бил я у Иоанна, —
ан, —
звону иной регламент
дан.

Бил я на казнях Лобного
под барабан,
медь грудная не лопнула, —
ан, —

буду тебе звенеть я
ночью, в грозу.
Новоград и Венеция
кнесов[2] и амбразур!»

Била молчат хвалебные,
медь полегла.
Как колыбели, колеблемы
колокола.

Башня в облако ввинчена —
и она
пробует вызвонить «Интерна —
ционал».

Дальним гудкам у шлагбаумов
в унисон —
он до района Баумана
донесен.

Ты искал имен девичьих,
календарный чтил обычай,

но, опутан тьмой привычек,
не нашел своей добычи,

И сегодня в рифмы бросишь
небывалой горстью прозвищ!

Легкой выправкой оленей
мчатся гласные к Елене.

В темном лике — Анастасья —
лепота иконостасья.

Тронь, и вздрогнет имя — Анна —
камертон, струна, мембрана.

И потянет с клички Фекла —
кухня, лук, тоска и свекла.

Встань под взмахом чародея —
добродетель — Доротея!

Жди хозяйского совета,
о модистка Лизавета!

Мармеладно-шоколадна
Ориадна Николавна…

Отмахнись от них рукою,
зазвени струной другою.

Не тебе — звучали эти
имена тысячелетий.

Тишина! Silence! и Ruhig!
Собери, пронумеруй их, —

календарь истрепан серый, —
собери их в буквы серий,

чтобы люди умирали,
как аэро, с нумерами!

Я хотела вам признаться,
что люблю вас, R-13!

Отвечаю, умилен:
Я люблю вас, У-1 000 000!

Севернее!
Севернее!
В серое!
В серебряное!
В сумерки,
рассеянные
над седыми дебрями!

Выше!
Выше!
Севернее!
Северней полет…
Шумный ветер стервенеет,
нескончаем лед.

Разве есть на свете юг?
Дай ответ!
Разве этих синих дуг
где-то нет?

Холод молод и растущ,
холод гол,
и гудит полярных стуж
колокол.

И назад уйти нельзя,
задрожав, —
выше — в гибель поднялся
дирижабль.

Сколько дымных
белых лет,
сколько длинных
кинолент
замерзало?
Сколько темных
звезд вослед
замерцало?

Путешествуем? Путешествуем
в снах туманных высот.
Мы над северным снегом шефствуем
с высоты пятисот.

Что за право? Какая охота?
Чьи ладони несут
миллион ледяных Хара-Хото
подо мною внизу?

Милая!
В таком аду,
где и лед
кричит «ату»,
с лету, сразу
разберешь,
до чего
наш мир хорош!

Слушай!
Мной осиротев,
вспомни,
вдруг похолодев,
на какой
я широте,
на какой
я долготе.

Недавно в безмолвную темень,
от ужаса сузив зрачки,
на самое полюса темя
они побросали флажки.

Смешные! Зеленые с красным,
но белое их замело.
Назад возвращаться не страшно,
и айсберг принять за мелок.

А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
Северные люди
пели песню эту:

«Пимы наши,
пумы,
чумы наши,
шумы,
думы наши,
дымы
кажутся
седыми».
А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
Мурманские люди
пели песню эту:

«Роба наша —
рыба,
слава наша —
ловля,
сельди
идут в сети,
тропы наши —
трапы».

А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
В Новгороде люди
пели песню эту:

«Снится мне
пшеница,
рожь
всего дороже,
а ячменной
жмене
на пшене
жениться».

А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
Черноморья люди
пели песню эту:

«У купальни —
пальмы;
ляг плашмя
у пляжа;
камбала
рукам была
тяжела,
как яшма».

Ниже! Туже! Туже!
Вдруг запахло стужей.
Кто-то у Батума
обо мне подумал.

Ты не проворонишь
звук из южных комнат?
Может, у Воронежа тоже,
может, помнят?..

Льдины, льдины, льдины…
Дирижабль, падая
на лед, в крик единый
разорвался надвое.

Предъявляйте полюсу счет,
стиснув брови до морщи,
от замерзших уже и еще
не замерзших.

Отбивая крылья грачам,
промерзало и пролетало,
сломя голову и крича,
голубое тело Латама[3].

Небывало низка земля,
не бывало пространства ниже.
Сколько градусов ниже нуля
и меня, обхватив, пронижет?

Но увидит пингвиний съезд,
как убит самолет разбегом,
как дотягивается SOS,
чтоб рукою схватить Шпицберген.

Этот кромешный округ,
граничащий с нами рядом,
подписывает картограф
словом: «Dediseratum».[4]

Парусники-нетопыри
так же носили Пири,
от ледяных осколков
так же спасался Кольгоу.

На ледяную крепость
шел погибать «Эребус»,
и, как они, замучен
дыбою льдов Амундсен.

Спросишь, бегло
проглядевши прессу,
что за пекло
бьет в нас из обреза?

Где «Малыгин»?
В ледовитом гуде
бледнолики
и бесследны люди.

У какой он
нынче параллели?
Он спокоен,
льды не поалели.

За тобою
я плыву, «Малыгин»,
китобоем
в этот лед великий,

и прилажен
парус к верху улиц,
такелажем
рифмы протянулись.

Уплывает, как дельфин —
фин-Финляндия.
Моря ширится разлив —
лиф-Лифляндия.

Как медведь пластами лап —
лап-Лапландия.
Корабля широкий крен —
грен-Гренландия.

Коду и азбуке
выучим айсберги,
килем железным
в гущу влетим,
на повороте
нам побороть их,
бело-зеленые
глыбы льдин.

Страшные лопасти
в волны вплавивши,
мы пробиваем
заторы,
громы кларнетов
и грохоты клавишей
в имени той,
о которой…

Первым теплом,
как тобою, обласканный,
ветер меня
облетает,
орден снежинки
на меховом лацкане
тает, дрожит
и не тает…

Скоро встретим
товарищей,
возвратившихся
сверху.
Скинут шапки
да варежки
да проделают
сверку.

Перед днями
хорошими
шапки теплые
стащат,
у кого
отморожено,
а кого
недостача…

Там,
где воет и мечется
море,
льдом облитое,
будет жить
человечество
голубой
теплотою.

Будем петь,
созывая,
кто смелее
и гибче,
острова
называя
именами
погибших.