Галина Цурикова - Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Словно с креста балаганного — красное платье.
Голос твой нежностью болен — могу ли молчать я?
Старый сонет навевает терцину упрямо…
Тьма опустилась, молчат на базаре духаны,
Месяц восходит, похожий на труп бездыханный…
Как ты смеялась под сводами Ванкского храма!
Мы на Мухранском мосту, над кипящей водою.
В Грузии жить — все равно что покончить с собою!
Самозабвенно мы любим ее, беспричинно —
Нравится нам заманившая нас паутина…
Ило, Зенон — орден смерти, старинный, кровавый.
Роги свои наполняем мы сами отравой.
Гибели демон отважно над нами взмывает —
Вижу я морг, что отравленных нас принимает.
Я заклинаю стихами, любовью печальной;
Пусть же Танит осенит нас молитвой прощальной!

О, это все темно и непонятно,
Как жизнь иероглифов темна.
Я — мальчик, чиркающий грифелем невнятно,
Когда душа другим увлечена.

Мадонна на базаре Дезертирском —
Не ново ли? Я холоден душой.
А «Западный диван» напишет с блеском
Какой-нибудь торговец небольшой.

Мне прежнее пристрастье к излияньям
И слезы беспричинные смешны.
Ведь лира — гусли, лирика — кривлянье,
Когда надежды в прах сокрушены.

О сожаленье, а не о спасенье Молю.
Скрипичной мессой мне в ответ
Лафорговское плачет воскресенье —
И просит мира проклятый поэт…

Орпири… Дождь… Потоп… Добыт волною,
Ихтиозавр в ревущей тьме исчез…
И мнится: я — в порфире, надо мною
Нашептывает страсти мокрый бес.

Бегу за уходящим днем, едва ли
Не как ребенок. Моего отца
Священники — двенадцать! — отпевали,
Ни одного — в час моего конца!

Господь приемлет душу. В целом свете
Он ведает: не для земли она…
Так малярия плакала в поэте.
Сумбурна речь Табидзе и темна.

Александрия… Карабулах…
Звездная гончая, нимфа Мелита…
Стих подступает, как конь на рысях,
Ярость Мадонны, нимфа Мелита!

Долго поэта терзали мечты;
Вот, заставляя прохожих молиться,
Взор Клеопатры скользит с высоты.
Сердце распорото, стих мой дробится…

Видится мне: тень за тенью идет, —
Что рассказать им, поэзия, сможешь?
Первой мечты окрыленной полет!
Ты красоту открываешь и множишь…

Лирика душу сегодня влечет.
Разве Пиндаров у нас не бывало?
Как этот стих неровно течет, —
Новых стихов он залог и начало.

Пусть, королева сезона, с тобой
Мчит, как гарольд, до Парижа афиша…
Сложит в кафе тебе песню другой,
Встретим стихами возврат из Парижа!

Звездная гончая, ярость Мадонны…
Кахетии сломанная корона.

Давай-ка припомним в стихах и помянем вином
Тебя, наш лукавый чертенок, Гион Саганели.
Наверное, вскорости все, как один, мы умрем,
Так круто и зло раскачались лихие качели.

Кто стал бы сегодня в поэзию верить, как ты,
Кто стал бы, как ты, перед смертью томиться стихами?..
Вот, кажется, мы и дошли до последней черты —
И стих цепенеет, и слово твердеет, как камень.

Еще до конца дочитаем мы твой манифест.
Еще мы поймем, что стихи без тебя потускнели.
И словно очнемся: так вот он — отчаянья жест
И знак обреченности! Бедный Гион Саганели!..

Мешаются мысли… Чего ж я твержу, как заклятье:
— Чертенок и молния… Маленький гробик…
                                                 Большое проклятье…

Снилось кафе «Монпарнас» мне под утро сегодня:
Шумный сенат суеты, словословия, прений…
Сон моим грезам несбыточным — лучшая сводня.
Я и сегодня напьюсь в честь своих сновидений.

Ты, мой Тифлис, красоты и веселья столица.
В солнце твоем растворяются прошлого тени.
Бе́сики песнь колдовскою рекою струится.
Душу сжигает апрель ликованьем весенним.

Я не хочу умереть патриархом в постели.
Вольно ж мне было считать дорогие утраты!
Там, где родные могилы цветами пестрели,
Канатоходцы с утра натянули канаты.

В жизни чудак, и в стихах начудил я довольно.
Ах, это правда, и все ж я прощенья не клянчу!
Костью игральной служу я судьбе своевольной,
Но эта скачка страшна лишь заезженной кляче.

Нынче меня отпустили разбойники с миром.
Это и впрямь день поэзии. В праздничном гуле
Передо мною в толпе прошлогодним кумиром —
Астра-Астарта-Мелита опять промелькнула.

Не путай с златоустом-окропири
Лягушку, надрывающую горло!
Легко узнать и в царственной порфире
Болтунью, выступающую гордо.
Я сам ее воспитанник, наследник,
Поэт Табидзе — сквернослов… О, Боже!
На Рождество, на Пасху и в Сочельник
Я говорю всегда одно и то же.
С амвона церкви, церкви улетевшей,
Читает квакша проповедь, поди ж ты!
Так в казино крупье: «Вот карта ваша!»
Так в баккара: «Все ваши карты биты!»
А прямота какая! А публичность!
(В речах не столько пыла, сколько пыли.)
В поэзии, увы, исчезла личность…
Жива лишь в Рафаэле Эристави!
Вот это праздник! (Если вы читали
Его стихи и чудом не забыли.)
О, если бы поэзию любил я
Или хотя бы Грузию, как, скажем,
Любила моя мать свою корову!
(И ты, кому смешно все это слушать,
Так собственных детей любить не можешь.)
Кому где квакати — судьба, кому где пети…
Еврею Даниэлу — в Имерети,
В Кахети — пети Дедасу Левану…
(Все ждут стихов небесных, словно манну!)
А вот невесты, горлицы мои,
В ночь, страшную для них, поют стихийно?
Стихи Акакия поют, стихи Ильи.
(Я все отдам, чтоб стать хрестоматийным!)
Георгий Саакадзе — снова с нами.
И в небольшом приданом, говорят,
Был непременно «Вепхвисткаосани».
У нас стихами вас благословят.
(Но дадаисты в чохах и папахах!
Джавахишвили Иванэ — в Плутархах!)
Все ходят в гениях. У нас любой — поэт.
(Лишь о Табидзе диссертации все нет!
Воистину, прелестна левизна
В поэзии, где древность — новизна.)
К поэзии огромен интерес.
Иметь единоличного поэта
Всем хочется… И в Грузии он есть!
Да у любой веснушчатой девчонки
Был собственный поэт. В обычьях — это.
Спустись сегодня Богородица с небес,
Боюсь, она б осталась невоспета!
Все квакает орпирский златоуст,
Ораторствует жаба, раздуваясь:
«Кому писать стихи здесь трудно, пусть
Об этом скажет прямо, не смущаясь.
Смелей! Смелей! Воды набрали в рот?
Смешней ваших стихов — смешней вы сами!
В век электрификации и НОТ —
Не человек, кто занят лишь стихами!»
Спросите у любого, кто к вам вхож,
Поэта, тонко знающего дело…
От чьих стихов его охватит дрожь?
Стефана Малларме или еврея Даниэла?

Имя мое — Тициан, — как ни странно,
Больше всего опозорено
Сравнением с бархатом Тициана
На старинных полотнах разодранных…
Ведь не предвидел, честное слово,
Ты, Тициан, двойника такого!

Мери Шервашидзе висит портрет,
Вырван из журнала Диасамидзе —
Художник писал его несколько лет.
Глядит на мой стих с улыбкою дама,
Лицо Богоматери у нее —
Издревле таким воздвигали храмы…
И сверху глядишь на меня ты, Мери, —
Я из журнала Сандро Канчели
Вырвал этот портрет —
Художник писал его несколько лет…

А ты, Мелита, смотришь на чистое
Небо Тютчева — небо Рима.
В Италии, думаю я, футуристы
Сейчас от тебя в восхищении…

Тбилиси ж идет на убыль незримо,
Всё медлит и медлит землетрясение.