Галина Цурикова - Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Прошла годовщина, как падал кармин октября
И слезы мои на отцовскую черную рясу,
На глиняный холмик… Раскаяньем жгучим горя,
Отец, над могилой твоею в ознобе я трясся.

Октябрь, желтизна, малярия… Священник в гробу —
Тогда и связалось в беспомощный лепет ознобный.
Мгновение было, когда я нарушил табу,
Наложенное на тайну печали загробной.

Година прошла. Я другого стиха не сложил,
И сердце мое очерствело, как камень точильный.
Священник в гробу, малярия… Твой сын пережил
Печали твои. Совершался агап благочинный

Уже за чертой немоты… Никогда не пойму
Видений своих, и солгать никогда не сумею:
Я видел огней ураган и кромешную тьму,
Накрывшую их словно рясой — так ныне Халдею

Накрыло беспамятство. Был я один на один
Со смертью, похожей на призрак отцовский, со смертью
Схватился черту заступивший безумец — твой сын…
Она победила… Всей тьмою и всей огневертью.

Так кто же остался во мне и меня победил —
Изгоя в отчизне, мечтателя, мономана —
Родителя чтобы рожденный не превосходил!
И не был я в трауре, папа, ты помнишь? Как странно!

Меня это мучит, однако случайностей нет…
Так что ж ты оставил в наследство слабейшему сыну,
Который судьбы изволеньем всего лишь поэт,
Бредовой строкой провожающий эту годину?

СВЯЩЕННИК В ГРОБУ. МАЛЯРИЯ.
                                             СВЯЩЕННИК В ГРОБУ…
Умерший, ты справь обо мне, о живом, панихиду —
Я буду спокойней, чем ты, я осилю судьбу,
И слезы и строки глотая, как горькую хину.

Вот мой сонет, мой свадебный подарок.
Мы близнецы во всем, везде, до гроба.
Грузинский полдень так же будет ярок,
Когда от песен мы погибнем оба.

Алмазами друзья нас называют:
Нельзя нам гнуться, только в прах разбиться.
Поэзия и под чадрой бывает
Такой, что невозможно не влюбиться.

Ты выстоял бы пред быком упорно
На горном пастбище, на круче горной,
Голуборожец, полный сил и жара.

Когда зальем мы Грузию стихами,
Хотим, чтоб был ты только наш и с нами.
Будь с нами! Так велит твоя Тамара.

Словно знамя киммерийцев,
Небосвод изодран в клочья.
Стяг Халдеи багровеет,
Кровью, ядом напоен.

Скорпион мгновенье выбрал —
Он себя ужалил ночью;
И над городом сожженным
Вихрь пылающий взметен.

Наша лирика сегодня
Зарыдать опять готова.
Ей о белых днях воскресных
Сердце помнить не велит…

Как паяц, на храм Лафорга
Влез паук, искавший крова,
И на тонкой паутине
Он под куполом висит!

У Христа теперь четыре
В мире есть евангелиста:
Гоги, Валериан, Паоло,
Я — четвертый, Иоанн.

Остров Патмос — мой Орпири,
Край нетленный, край лучистый,
А для нового крещенья
Топь Риона — Иордан.

Все уйдем мы. Будет сломан
Меч стиха у рукояти,
И поэзия пред смертью
Свой поднять не сможет взгляд.

И в агонии, чуть слышно,
Как последнее заклятье,
Наши имени четыре
Трубы скорбно протрубят!

Но архангельского гласа
Я не слышу рокового,
Патмос гибелью не дышит,
Не влечет его она…

А меня сегодня Демон
Наших дней тревожит снова.
Подливать не нужно в чашу —
До краев она полна!

Свет Апокалипсиса! Дальний путь —
Халдея, Киммерия, перевалы
Кавказа… Судьбы Грузии догнать
Возможно разве только на крылатом
Коне: но путь твой ныне к нам ведет,
И вся надежда наша ныне — ты,
Свет Апокалипсиса, ангел-всадник!
Легко ль осилить было дальний путь?
И если мы, поэты, существуем
Досель, то лишь благодаря тебе…

Легко ли было одолеть болота?
У нас, в Орпири, увязала в них
И цапля! Одиноко там стоит
Храм Белого Георгия, и грудь
Отца — опора для тугих копыт
Летящего коня… Каждую ночь
Меня терзало небо Вавилона:
Столбами из болот вставая, всю
Округу отравляла лихорадка —
Тогда-то в душу мне навек запал
Один напев, и Грузия его Запомнит.
В юности впервые мне
Явился юноша бессмертный, ангел
Надежды Апокалипсиса…
Все
Прошло пред ним: заря на Красном море,
Эскадры пьяных кораблей, матросы
Сидона, караваны с серебром
И золотом Халдеи, Золотое
Руно, меч Олоферна, копья Македонца,
Кривые сабли мусульман, Джалал-
Эд-Дин, кастрат и негодяй Ага-
Мохаммед-хан Иранский… И веками —
Долины Грузии, как зеркала
Великих азиатских плоскогорий:
Походы узкоглазых желтых орд,
Их оргии и резкий запах спермы
В гаремах. В реках крови, в языках
Огня теряется воспоминанье
О юном белом всаднике — бессмертной
Надежде Апокалипсиса.

Я,
Последний внук прославленных поэтов,
Царей смиренных, получил в наследство
Обломки сабли Саакадзе. Я
Узнал все в мире, кроме одного —
Статистики безвестных, безымянных
Героев Грузии. Но помню я
Грудь женскую в клещах у палачей,
Крцаниси, Цицамури, своды камер
Метехи, бесконечную дорогу
В Сибирь, в тайгу, и радостную весть
О Революции, о низверженьи Царизма!
И — поэзию Рембо,
Загадочные «Песни Мальдорора»,
Лафорга скоротечную чахотку
И смерть, кровь Карамазова-отца
И сифилис… А как забыть мне вас,
Красавицы Иверии? Царицы
Тамар и Русудан, все Нины наши,
В единственную слившиеся Нину,
Мадонна, Мерико, Мелита, Марта!
Евы без фиговых листков, гетеры
Халдеи древней… Но и вы уйдете,
Забудетесь! Останется одно —
Бессмертный юный всадник, белый ангел
Надежды Апокалипсиса…

Вот
Двойник Летучего Голландца — темный,
Тяжелый конный памятник в хинине
Санкт-Петербурга. Ржавчина разъест
Коня; но, как бурдюк с вином, разбухнет
Наездник-император. И тогда-то
Погонит в путь перед собой другого
Евгения бессмертный ангел-всадник!
И дальний путь его не утомит,
И, как Иону, кит не умертвит,
И злые духи разбегутся в страхе
Пред ним. Вот стаи белых голубей
Летят средь белых облаков за Белым
Георгием… — Что ж дальше? — Ничего!
Эсхатология… бред, как обычно…

Но я, поэт, в пути далеком этом
Отстал и заблудился в зеркалах
Широких Грузии. И я слыхал,
Как длинноусых карликов толпа
В Сиони пела «Аршин-мал-алан»…

— Эй, кто из вас похитил Амирани,
Который плакал здесь? А кто заставил
Вдруг замолчать поэта из Рустави,
Который плакал здесь? И кто из вас
Сломал меч Саакадзе, полководца,
Который воевал — не плакал здесь?
Хребет, поклонами не искривленный, —
Вот древко стяга киммерийцев, стяга
Георгия Победоносца; кто
Согнул его? Древнее семя — запах
Вина Эрети, кладезь без конца
И края; кто же иссушил его?
…Вдруг загорланят хриплыми басами
«Многая лета», и вино стекает
По их широким, словно океан,
Штанам с расстегнутыми поясами.
Хор карликов с огромными усами
Поет в Сиони «Аршин-мал-алан»…

Словно с креста балаганного — красное платье.
Голос твой нежностью болен — могу ли молчать я?
Старый сонет навевает терцину упрямо…
Тьма опустилась, молчат на базаре духаны,
Месяц восходит, похожий на труп бездыханный…
Как ты смеялась под сводами Ванкского храма!
Мы на Мухранском мосту, над кипящей водою.
В Грузии жить — все равно что покончить с собою!
Самозабвенно мы любим ее, беспричинно —
Нравится нам заманившая нас паутина…
Ило, Зенон — орден смерти, старинный, кровавый.
Роги свои наполняем мы сами отравой.
Гибели демон отважно над нами взмывает —
Вижу я морг, что отравленных нас принимает.
Я заклинаю стихами, любовью печальной;
Пусть же Танит осенит нас молитвой прощальной!