Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Верую свято, – хоть все мы однажды
Лютыми были зверьми, –
Что от духовной спасительной жажды
Скоро мы станем людьми.

Завтра ль то будет, иль снова столетья
В вечности канут мешок, –
Кто это знает? Но в век лихолетья
Хочется верить часок.

Хочется верить, что рухнут границы,
Стены, – как жизни труха,
Что как привольные будем мы птицы
Всюду летать без греха.

А между тем, вдоль решетки садовой,
Поезд промчался с крестом, –
В каждом окошке солдатик суровый,
Кто без руки, кто с бинтом...

Когда меня внезапно на чужбине
Охватит вновь смертельная тоска,
Я вспоминаю не о Божьем Сыне,
Страдающем за нас уже века,

За нас, священное поправших Слово, –
Я вспоминаю только край родной,
Вскормивший нас, как мачеха, сурово,
Но незабвенный всё же и святой.

И начинаю, как слепец убогий,
Шагать по нем с дубовою клюкой.
Все мысленно я исходил дороги,
Ища себе, хотя б на миг, покой.

И кажется мне, что в траве заметны
Еще следы каких­то милых ног,
Как будто бы года не безответны,
И дождь, и снег следов их смыть не мог.

И ноги те – малюсенькие ножки,
Какие видел я один лишь раз, –
Обутые в парижские сапожки, –
С которых я потом не в силах глаз

Был свесть, когда они в гробу лежали.
И мысленно я припадаю к ним,
К следам в траве, – и все мои печали
На миг уносит Божий серафим.

Я изнывал, как малодушный,
Как маловерный был Фома,
И воздух на чужбине душный
Меня губил, как ада тьма.
Но он с улыбкой лучезарной
Про дивный русский мне язык
Шептал, – и проходил кошмарный
Изгнанья гнет. И Божий лик
Я видел в нем – и вдохновлялся,
И пел восторженно ему
Всё то, что Богу собирался
Я спеть – и краю своему.

До седых волос свободным
Жил я в партии такой,
Где считалось благородным
Быть всегда самим собой, –

Быть единственным лишь членом,
Думать собственным умом,
Не читая, что по стенам
Декретируют гуртом.

Ворон черный! Ворон черный!
Ты откуда прилетел?
Сколько видел брани вздорной,
Сколько страшных мертвых тел!
Черный, грузный и зловещий,
Пролетел ты у окна, –
И впились сильнее клещи
В сердце скорбное до дна.
Двадцать лет не видел рода
Я вороньего нигде,
Хоть немало уж народа
Погибало здесь в беде.
Что ты хочешь от поэта
Отходящего? Скажи!
Прилетел ты с края света, –
Может быть, с родной межи.
Видел, может быть, Одессу,
На могилах посидел
Дорогих, – летал над лесом,
Где впервые я запел.
Черное, быть может, море
Желтым оком отразил,
Русского народа горе
Граем хриплым осквернил.

Напротив моего окошка
Огромный высится каштан.
Закрытая к нему дорожка
Ведет через чужой баштан.

Как канделябр из малахита,
Стоит он пышный и густой,
И шапка вся его покрыта
Свечьми, как в алтаре престол.

Что может быть в саду прекрасней
Всесильного богатыря?
И чем вокруг него ненастней,
Тем больше – мощного царя

Он обликом напоминает:
Ни шелохнет, ни задрожит,
И под собой оберегает
Того, кто в сень его бежит.

Я также мысленно нередко
Скрываюсь у него в тени,
Когда угрюмая беседка
В угрюмые нужна мне дни.

Дождик льет. Гниет пшеница
На затопленных полях.
Прячутся и зверь и птица
В гнездах мокрых и в сенях.
Холодно, как будто осень –
Возвратившись – душит май,
Словно недостоин весен
Стал полуденный наш край.
Но Содома и Гоморры,
Боже, Ты б не истребил,
Если б праведные взоры
Чьи­нибудь во тьме открыл.
Мы же все здесь неповинны
В совершившемся вокруг,
Хоть сгибаем жалко спины,
Как толпа голодных слуг.
Дождик льет, гниет пшеница
На затопленных полях,
Мир – печальная темница,
Где мы все на костылях
Бродим, поднимая взоры,
Ожидая каждый час,
Что Содома и Гоморры
Участь поразит и нас.

Несусь я мыслью неустанно
Всё прямо, прямо на восток,
Туда, где в пологе туманном
Мне снится голубой цветок.

Туда, где хоть и рыщут волки
Голодные и страшно жить,
Где острые торчат иголки
И в лабиринте жизни нить

На каждом повороте рвется, –
Но где, среди родных степей,
В воде из чистого колодца
Есть исцеленье от скорбей.

Там мысленно с былинкой каждой
Качаюсь я свободно в такт,
Там дождик пью, страдая жаждой,
И тихо ожидаю акт

Последний беспросветной драмы.
И бесконечней нет нигде
Во всей вселенной панорамы
И в ней я – мысленно – везде.

О, Боже, не за миллионы
Прошу я страждущих людей:
К Тебе давно уже их стоны
Не долетают в Эмпирей.
Нет, я прошу за канарейку,
За друга желтого – теперь,
За маленькую чародейку.
Она же – не двуногий зверь,
Она своей невинной песней
Напоминала нам про рай,
Нам с ней – в темнице самой тесной –
Лазурный открывался край.
Она свернулась в шарик жалкий,
Она, как желтый лист, дрожит...
О, Господи, пусть лучше галки
Клюют меня, – уже изжит
Мой век. Но маленького друга
Спаси мне, – райскую свирель!
Среди магического круга
Поэзии он – как в апрель
Прозрачно­белый сад вишневый
В благоухающем цвету,
Он оживляет край суровый,
Прижавшись к моему кресту.

Снежит. Совсем беззвучно хлопья
Садятся, словно мотыльки,
На кипарисовые копья,
На крыш нахмуренных полки.
Они – как чистые лилеи
Забытых на земле небес,
Как перышки с лебяжьей шеи,
Слетевшие на мертвый лес.
Летите, лепестки холодных
Межмирья девственных цветов,
Покройте нас, детей бесплодных –
Застенков мрачных и крестов!
Покройте всё, чтоб ни ковчега
Уж не осталось, ни саней,
Ни даже лыж у человека
Для продолженья этих дней.
И если всё ж бессмертны души,
Пусть и они, как снежный пух,
Вихрятся у замерзшей суши,
Следя, как солнечный петух
Горит зловещим тихим утром,
Иль как полярный мертвый свет
Играет снежным перламутром, –
Бессчетное теченье лет.
1942

Кедр в снегу стоит высокий,
Хмуро на небо глядит, –
Молчаливый, одинокий,
Позабытый эремит.
С трех сторон – дома и стены,
А с четвертой – шапки гор,
Но не ждет он перемены,
Переносит свой позор.
Позабыт хребет Ливана,
Где его прапращур рос,
Бедуины, караваны,
Позабыт уже Христос,
И Давид, и Соломона
Благолепный Божий храм,
Величавые колонны,
Отпрыск чей он, бедный, сам.
Шестиярусные плечи
Отягчает горностай,
Все ему понятны речи
В небо устремленных стай.
Но ему, должно быть, скверно,
Очень скверно за стеной, –
Поменялся б он наверно
С кем угодно, хоть со мной.