Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Сегодня море потемнело
И нарядилось в кружева.
В порывах ветра помертвела
Небес лазурная канва.
И всё пустынно. По заливам
Скорлупы спрятались людей.
И в одиночестве счастливом
Там вакханалию страстей
Сегодня видит лишь отшельник,
И гимн ликующий поет,
Как будто бы теперь Сочельник,
Как будто бы Господь грядет.
Какое мощное дыханье!
Дрожат и жалюзи и дверь.
И занавеси колыханье,
И книг шуршанье, – всё – поверь!
Всё говорит мне о явленьи
В моей лачуге – Божества.
И в экстатичном восхищеньи
Всё вдохновенней голова
Моя усталая. И крылья –
Давно сожженные – за мной
Вновь отрастают, словно пыль я
Стряхнул столетнюю – в прибой.
И буря мне глаза целует,
И исчезает жизни гнет,
И вся вселенная ликует,
И всё во мне, как рай поет!

На солнышке степенный кот
Играет с ошалелой мышкой:
То хрупкую захватит в рот,
То вдруг погонится вприпрыжку
За мученицею и вновь
Сгребает в когти. Стынут лапки,
Сочится из­под шубки кровь,
Сочится из­под серой шапки...
И, наконец, в один присест
Мучитель важный, изощренный,
Намеченную жертву съест,
Размерно, нехотя, как сонный.
Всю жизнь – по временам – такой
Я сам себе кажуся мышью,
И сколько б ни твердил с тоской
Я сам себе – в часы затишья –
О важности юдольных дел,
О святости и вдохновеньи, –
Давно б, наверно, надоел
Нелепого сопротивленья
Мучительный и мне обряд.
Но очи звездные всё снова
И солнце на меня глядят,
И в сочетаньях странных слова
Так много жуткой красоты,
Что и в звериных яви лапах –
Небесной чую я мечты
Волнующий у гроба запах.

Над дышащим серебряным атласом
Чешуйчатого солнечного моря,
Всё призрачней клубятся с каждым часом
Громады облаков, с Бореем споря.
И мнет он их, как нервный статуарий
Зеленую податливую глину:
То замок вырастает, то гербарий,
То Полифем, хватающий дубину.
Но вдруг исчезло всё, и только двое
Осталось в небе призраков бездомных,
Но даже те, как деревцо больное,
Тряслись в хоромах Хаоса огромных.
И проносясь над запертым окошком
Моей холодной монастырской кельи,
Они ледяным стукнули горошком,
Печалясь, видно, о земном бесцельи.
И чуял я, что отошедших души
Со мною говорят сквозь эти звуки,
Но, как ни прижимал я к стеклам уши,
Я облаков не понял странной муки.
И только чувствовал, что много жутче,
Должно быть, этой вхожей в Божий Дом,
Клубящейся в необозримом туче,
Чем мне, прижавшемуся за стеклом.
1929

Северный ветер, студеный и злющий,
Воет под крышей, как леший сердитый.
Бледное небо. Холодные тучи.
Кратер Везувия, снегом покрытый...
Море беспарусно, море бездымно.
Спрятались где­то пугливо паранцы,
Звуки заслышав полярного гимна,
Вопли сибирских метелиц и танцы.
Стынет душа, и не верится в солнце.
Словно татарник сухой и колючий,
Смотришь, упершись щекою в оконце,
Смотришь на дико клубящие тучи.
Смотришь – и с ужасом думаешь часто,
Как отошедшему в вечности жутко.
Вряд ли страдала безумней Йокаста,
К бездне приблизившись: вечность – не шутка!
Дрожь пробегает по стынущим венам,
Мысля о Хаоса звездных провалах...
Я же наверно, – по солнечным стенам
Быстро скользнув в бесконечности залах, –
Робко забьюсь в паутинку в куточке,
Как шелковичный червяк, – и как прежде
Буду молиться Хаосовой дочке,
Смерти, чтоб лучше закрыла мне вежды.

Меж розовой деревьев паутиной,
Синеет моря свежая эмаль.
Вдали сверкает снеговой вершиной
Соррентских гор извилистая сталь.
А слева темное стоит виденье –
Везувий, разрушитель городов,
И дым с него на белые селенья
Спускается и кружево садов.
Мы входим в узкие ворота Нолы
По плитам древней римской мостовой.
Над ними – на холма вершине голой –
Ряд мрачных пиний с плоской головой.
А справа, слева – серых стен огрызки
И лабиринтов уличных скелет,
Где древние пергаментные списки
Рассказывают повесть давних лет.
И мысль скользит по вскопанному тлену,
Забыв о чарах радужной весны,
И пятерней костлявой по колену
Ударил Некто вдруг из глубины,
Указывая на Memento mori
Пред нами распростершейся Помпеи.
Но мы устали от таких историй,
Как от ярма житейского на шее.
Мы современники еще Мессины,
Разрушенной десницею Судьбы,
Мы – мировых побоищ паладины –
Считали миллионами гробы.
И древности седой простые сказки,
Когда­то возвышавшие наш дух,
Теперь не могут горестные маски
Сорвать с лица у наших душ – старух.
И красота обветрившихся фресок –
Создание безвестных маляров –
С гирляндою причудливых гротесков
Не расцветит трагический покров.
Но ожило и кладбище Помпеи
Немедля (как от верного мазка –
Черты забытой древней эпопеи),
Когда в камнях на дивного зверька
Вниманье мы случайно обратили...
Везде, как изумрудный перелив,
Из многовековой глядел он пыли
На Божий мир, загадочно счастлив.
Как молния зеленая он вьется,
В изящную свиваяся спираль,
Иль с амфоры свисает у колодца,
Горя в лучах, как древняя эмаль.
И сколько их лежит на вешнем солнце,
Везде с экстазом радостным дыша,
И золотые круглые оконца
Следят за нами сонно, не спеша.
И часто мы встречаемся зрачками, –
Я с любопытством жутким, а они
Так безразлично, словно меж камнями
Обоих нас встречать здесь – искони
Досадная была необходимость.
И ясно, что они и без меня
Могли отлично несоизмеримость
Прожить сужденного им в бездне дня;
Что муха им – меня куда важнее,
Летающая сонно меж камней;
Что познатней их род самой Помпеи,
Что были до людских они теней
Уж обитателями черной лавы,
Что будут после нас на Божий трон
Они взвиваться – и в цветы и в травы, –
Свой солнечный догреживая сон.
Они, – вот эти ящерицы в дроке, –
Так много мне, так много говорят,
Что ни в одном я Божием пророке
Такой тончайший не заметил яд
Животрепещущей, первичной мысли!
Ведь первыми с таинственной руки
Создателя они в хаос повисли,
Свиваясь в радужные узелки.
Вот эти, эти золотые глазки
Глядели первыми на Божий мир,
Когда еще так много было сказки,
И спал во тьме сомнения сатир.
Смотри, в них – солнце, солнце в них полнее,
В них сам воскреснувший Великий Пан!
В них больше смысла, чем во всей Помпее,
В них символов безмерный океан!

Что в том, что снова изумрудом
Усыпан лабиринт ветвей,
Что меж камней каким­то чудом
Цветут ромашки и шалфей?
Зеленые напрасны чары,
Лазурный неба поцелуй,
Когда, куда ни глянь – пожары,
И мертвые тела – меж струй.
Когда исполнились приметы
Апокалипсиса давно,
И мир бы должен – неотпетый –
На адское скатиться дно.

В сияньи лунном парус черный
Порхает словно мотылек.
Безмолвный, призрачный и вздорный,
Как он мне близок, как далек!

Далек, – рукою не достанешь, –
Но мысленно ведь это я,
И раздвоеньем не обманешь
Души всесущей бытия.

Что в том, что атом я болящий,
Свинцом прикованный к земле,
Когда витает дух горящий
Везде на радужном крыле?