Борис Чичибабин - Собрание стихотворений

* * * Любовь — не Божья благодать{413},
что пахнет медом и корицей.
Любовь — земное бескорыстье:
все полюбить — и все отдать.

Она порой полна печали
и равнозначаща судьбе, —
но все прекрасное в себе
мы лишь любовью воспитали.

Она одна, в шелках блестя
и в деревенском сарафане,
и даже разочарованье
и ненависть — ее дитя.

Коснуться космоса ладонью,
сразиться с косностью любой,
в беде пожертвовать собой —
вот это я зову любовью.

Она нужней любых хлебов,
она реальна и волшебна.
Горенью, мудрости душевной
учи нас, матушка любовь.

* * * И не видимся-то мы пóчасту{414},
и встречаемся мы, кривясь, —
а уже: без вас одиночество,
а все радостнейшее — при вас.

А уже: на работе, дома ли
провожу по глазам рукой —
как легко мы друг друга поняли,
как забыть мне вас нелегко.

А уже: на душе забулькали,
побежали ручьи, звеня,
люди думают: «Не с Сабурки ли?»
и сторонятся от меня.

А уже: по ночам нелегкая
все куда-то меня несет,
и, как сокол, крича и екая,
сердце падает вниз с высот.

А уже: мне верить не хочется,
что коль пристальнее взглянуть,
и не видимся-то мы почасту,
и знакомы-то мы чуть-чуть.

* * * В непробудимом сне{415}
вижу твой светлый облик.
Тело твое — как снег,
только живой и теплый.

Слышу твой смех, смотрю
прямо в глаза, погибший.
Люб тебе с детства труд.
Рук твоих нету гибче.

Жилы обвей, напой
жизнью весенних пахот!
Пальцы мои тобой
обожжены и пахнут.

Ты золотей весны,
всех половодий звонче.
Губы мои возьми.
После стихи докончим.

* * * Такая во всем истома{416},
весна мне твердит: ты — мой.
И я выхожу из дома,
как будто иду домой.

Под музыку капель теплых
рисует лучом весна
смеющийся женский облик,
похожий на Вас весьма.

Уже потекло по склонам,
скамейки в саду теплы,
и лед, оголен и сломан,
по темной воде поплыл.

Сугробы темны и ветхи,
чернея, стоят бугры.
Иду, задевая ветки,
и веки мои мокры.

И в лепете клейких почек,
и в шуме людской возни
я вижу лукавый почерк
похожей на Вас весны.

* * * Говорю про счастье{417},
а в душе украдкою
повторяю часто
имя твое краткое.
На каменьях теплых
ночью самой темною
вижу милый облик,
очи твои помню я.

Говорю про счастье,
сам все время думаю,
что с тобой встречаться —
видно, на беду мою.
На крылечке стоя,
засмеешься, колкая, —
я ж не знаю, что я,
где я и поскольку я.

Говорю про счастье,
а в уме рисуется,
как домой сейчас ты
воротилась с улицы.
Пальчиками хрустнув,
голову повесила…
До чего ж мне грустно!
До чего ж мне весело!

Говорю про счастье
и горю от жажды я
за тобой бросаться
в дверь едва ль не каждую, —
чтобы, обняв шею
мне руками плавными,
никла б, хорошея
от шального пламени.

* * * Осень. Лучи. Деревья. * [7]{418}
Солнце идет на убыль.
Краску платком стерев, я
милой целую губы.
Так осмелел с чего я?
Ты мне скажи, подруга:
дружим ли мы с тобою,
любим ли мы друг друга?..

Счастье, куда нам деться?
Что это нам досталось?
То ли вернулось детство,
то ли приходит старость?
Радости ль нет отбою,
близится ль к сердцу мука?
Дружим ли мы с тобою,
любим ли мы друг друга?..

На желудях, на смолке
воздух лесной настоян.
Губы от счастья смолкли.
Не говори, не стоит.
Пахнешь сама смолою,
вся горяча, упруга…
Дружим ли мы с тобою,
любим ли мы друг друга?

Помнишь, как полночь нижет
нежную сеть созвездий?
Сколько чудесных книжек
мы прочитаем вместе!
Легкой ступай стопою
вдоль золотого луга, —
дружим ли мы с тобою,
любим ли мы друг друга.

Что б ни случилось с нами,
будет добро иль худо —
мы все равно узнали
лучшее в мире чудо.
Счастье трубит трубою
с севера и до юга, —
дружим ли мы с тобою,
любим ли мы друг друга?

        МОЛОДОСТЬ{420}

                1
Ты — неистовая моя
хвала и ругань,
перелистываемая
далеким другом, —

если станет ему невмочь
на белом свете,
то не только беда и ночь —
и ты в ответе.

Чтоб не ладана сладкий дым,
а свет несла б им —
ясным, яростным, молодым,
вовек не слабым.

Чтоб лилась по полям, свежа,
по хлебной рати,
по цехам заводским, служа
добру и правде…

                 2
Ах, как молодость хороша!
Ах, как молодость знаменита!
Нараспашку — моя душа,
и ничем голова не покрыта.

В изумительных городах
под высоким и чистым небом
я отроду не голодал,
я ни разу печальным не был.

Как ты пахнешь, моя трава!
Как роса над тобою клубима!
Ввек бы взора не отрывал
от смеющихся губ любимой.

Жадно вижу полет земли —
в зорях, в бурях, в румяных звездах.
С добрым утром, друзья мои —
человечества свежий воздух!

* * * Прочь, отвяжись ты, * {421}
черная вычурность.
Я ведь из жизни
так просто не вычеркнусь.

Выдумка нищая,
жалостный лепет,
мне с тобой нынче
якшаться не следует.

Дни мои ленью
не обволакивай.
Сам что ни день я —
не одинаковый.

Хочу писать просто,
честно, без фальши,
так, чтобы просто
некуда дальше.

Радость и риск — у нас.
Я им учусь.
К черту изысканность
маленьких чувств!

* * * Знать не хочу ни угла, ни имущества{422}.
Мне бы еще раз пожить да помучиться.
Вот что люблю я, и вот что я знаю:

               солнца красу,
               сосны в лесу,
               рыбу в реке,
               книгу в руке
да Революции алое знамя.

     ПОЭЗИЯ — ВЕЗДЕ{423}

Ищу в миру и дома я,
в покое и в езде.
Она — как жизнь бездонная.
Поэзия — везде.

Плотинами бетонными
становится из волн.
В полуторках с бидонами
проносится под звон.

Задумчивая, смелая
и полная забот,
смеясь, с вечерней сменою
приходит на завод.

На воздухе, в молчании
небесной черноты,
поймешь ее случайные
и вечные черты.

Не только у божественных
Джульетт и Маргарит, —
не меньше их и в женщинах,
горячих от корыт.

Пути-дороги дальние,
земная кабала.
Со мной в тюрьме и в армии
поэзия была.

О, вечности ровесница,
неузнанная светится,
весенней веткой свесится,
заплещется в воде.

Она — у пашен в золоте,
она — в упавшем желуде,
она — в дожде и в желобе, —
поэзия везде.

* * * Ел я добрый хлеб отчизны, ночевал я в поле{424}
                                                                     чистом,
обжигал на солнце плечи, мокрый шел по мху болот,
веселился за работой, пил вино по красным числам,
славил труд и красоту я — плоти пламенный полет.

Полюбил на дальних стройках жар и смех народных
                                                                  сборищ,
апшеронских вышек шорох и уральских домен дым,
полымя пустынь соленых и полыни горной горечь,
свет небес над Араратом, аромат чарджуйских дынь.

Мне из жизни не исчезнуть, от людей не удалиться.
Хорошо я жил на свете, не остыл и не устал,
не был странником безродным, ни холодным
                                                            летописцем,
землю рыл, тесал булыжник, книги славные листал.

И смеялся я от счастья, и никем унижен не был
в том краю, где на березы, на звериную тропу
осыпается ломтями фиолетовое небо
и ложится белым снегом на зеленую траву.

Я хочу гореть в работе и в беде смеяться гордо,
приходить на помощь другу и сады растить на льду,
опьяненными губами целовать девичье горло
и шептать во сне о счастье: все равно тебя
                                                                   найду.

Хорошо садить и строить. Хорошо дышать любовью,
быть открытым, щедрым, смелым, в бронзе нив,
                                                          в чаду морей
хорошо идти лугами, видеть небо голубое.
Будь же ты одна, о совесть, вечной музыкой моей.

* * * Тьмой и светом наполнены чаши. * [8]{425}
Так отведаем это питье.
Замолчишь ты, мальчишество наше?
О шуми, золотое мое!

И пускай под раскаты рассказа,
удалым ударяя челом,
виноградные горы Кавказа
засверкают над нашим столом.

И пускай, как всегда аккуратны,
чтоб душа не согнулась, дремля,
заиграют призывно куранты
на задумчивой башне Кремля.

И наполнится полночь огнями,
и осыплет с макушки до пят
злато злаков, посеянных нами,
и степные ключи закипят.

Среди споров азартных и зычных,
среди пестрых огней и гирлянд
будь как дома, знаток и язычник,
и вовсю веселись и горлань.

Пусть за далью, за далью степною,
в раскаленной и чистой пыли
зацветет под победной ступнею
вечно юное тело земли.

              ЖЕЛАНИЕ{426}

Не хочу на свете ничего я,
кроме вечной радости дорог,
чтоб смеялось небо голубое
и ручьи бежали поперек,

кроме сердца бьющегося, кроме
длинных ног и трепетных ноздрей,
ночевать при молнии и громе
и купаться в речке на заре.

Не желаю ничего на свете,
только пить прохладную росу,
трогать ветви, слушать звонкий ветер
и деревьев музыку в лесу.

Позабыв жестокие потери,
ни пред кем не чувствуя вины,
знать, что я лишь будущему верен,
как бывают прошлому верны.

                     ПОДРУГЕ{427}

                           1
Будто старую книгу страстей и печали
     я с волненьем душевным раскрыл, —
и сгустилася ночь за моими плечами,
     и в ночи заплясали костры.

Будто книгу печали смущенно раскрыл я
     и увидел, случайный колдун,
как поникли от бед лебединые крылья,
     приморозилось сердце ко льду.

Нет, не книгу я взял в погрустневшие руки
     и не повесть чужую прочел,
а гляжу я в глаза огорченной подруги
     и к плечу прикасаюсь плечом.

Ты с бедою знакомилась не понаслышке,
     не шутя добывала свой хлеб,
не просила ни милости, ни передышки
     у недобрых у девичьих лет.

Горе было глубоким, а радость — короткой
     среди скудных полей и корчаг,
где росла у чужих босоногой сироткой
     на тяжелых крестьянских харчах.

Я-то знаю, как в темень ночей, не мигая,
     смотрят с яростью, как, простонав,
от неотданной нежности изнемогая,
     на холодных горят простынях.

А сама ты была и веселой и светлой
     и в любви презирала обман.
Золотистые волосы вились от ветра,
     улыбаться хотелось губам.

Что с того, что бывало нам горько и тошно,
     что спирало дыханье в груди?
Ведь и все, что могли, отдавали за то, чтоб
     свет коммуны горел впереди.

И за все твои долгие, гордые муки,
     за тревожное, злое житье,
я целую твои справедливые руки,
     справедливое сердце твое.

                       2
Пусть все загаданное сбудется,
     пусть сердце в счастье не отчается,
моя единственная спутница,
     трудов и дум моих участница.

Бывает, стих мой людям помнится,
     тебя-то в нем не видно все-таки.
Ну покажись, ну выглянь, скромница.
     Ты и не думаешь об отдыхе.

Вся суть твоя и все призвание
     не в блеске глаз и не в тепле щеки.
Какая ноша с детства взвалена
     на задохнувшиеся плечики.

Но нашей доле ты не рада ли,
     что годы даром не потеряны,
что под замок добра не прятали,
     не замыкались в темном тереме,

что ты от жизни не хоронишься,
     а жадно дышишь паром пахоты,
что весь народ нам был за родича,
     для всех людей сердца распахнуты?

Хватало нам с тобой поэзии.
     Чего-чего не испытали мы:
и потрудились, и поездили,
     и посмеялись над печалями.

Пока в груди моей колотится,
     сто тысяч раз с твоим состукнется
омытая водой колодезной
     моя любовь, моя заступница.

Клянусь, от боли, от обиды ли
     твой лоб вовеки не поморщится, —
бессонный дух моей обители,
     во всех делах моя помощница.

* * * Смотрю в глаза твои и впредь{428}
хочу в глаза твои смотреть,
хочу дышать, хочу трудиться,
хочу трудом своим гордиться.

Не страшно будет умереть,
а страшно было б не родиться.

        ВЫХОДНОЙ{429}

Жара, жара на улице,
жара, горожане!
Довольно в куртки кутаться,
айда голышами!

Шесть дней прошли в заботах,
отмаясь, отпылав.
Тем слаще будь нам отдых
среди лесных полян.

В работе смех помеха ли?
А смеха полон рот.
А ну, давай поехали,
товарищи Народ!

Бездельникам до смерти
то Грузия, то Крым, —
а мы с тобой, как черти,
без Крыма загорим.

С лица сметут усталость
веселье и загар.
Хорошие места есть
под станцией Эсхар…

Ну как возьмусь за прозу я,
когда лучом в глаза —
волнующая, бронзовая,
горячая краса?

Она смеется весело,
на солнцепеке лежа,
а ножки в речку свесила
с рассыпчатого ложа.

Кругом в зеленой пуще,
по золотому пляжу
играющие, пьющие
аукаются, пляшут.

Выкручивают трусики,
на солнце сушат волосы,
покуда песни русские
разгуливают по лесу.

Как грешники измучены,
и вот им за труды —
прозрачные излучины,
прохладные пруды.

А день багрян и сочен,
как спелый баклажан.
Меня б на тот песочек —
и я бы полежал.

Лежу, исколот об лес,
росою окроплен,
придумываю образ,
украинский Брюньон.

              МАРТ — АПРЕЛЬ * [9]{430}

Блестящие, быстрые, дымные тучи.
Мальчишки-ручьи рассыпаются с кручи.
И девушка-травка встает из-под снега
И слушает первое вешнее эхо.

Стыдливые тени. Ликующий шепот.
Весной где попало вдвоем хорошо быть.
С высот соловьиных на зелень, на щебень
Летит одуряющий высвист и щебет.

Уже о панели младенческий дождик
Ударился тысячью звонких ладошек,
И все, что расчет — от дубов до крапивы, —
Обильной и теплой росой окропило.

Уже, опьяняя, черемухи белой
В горячих садах молоко закипело.
Уже на полянах лесных горожане
Под солнцем румяным лежат голышами.

Уже раскрываются почки на ветхих,
На юненьких, тоненьких, голеньких ветках.
А ветки бывают различной погудки:
Одни — на затычки, другие — на дудки.

          ЗИМНИЕ СТИХИ{431}

              1
Скажите, вы любите холод,
трескучий, крещенский и крепкий,
здоровья осанку и хохот,
как наши румяные предки,
полозья порхающих санок
и губы, раскрытые с негой?..

Скажите, вы любите запах
лохматого русского снега,
тончайшую роспись пейзажа,
застывших стихов закорюки,
с работы по льду пробежаться,
похукивая на руки,
а вечером — ежась и нежась —
небес голубое свеченье?..

Скажите, вы любите свежесть
дымящейся стужи вечерней,
когда в ожиданье тепла мы,
зевая, у печки скучаем,
и строим чудесные планы,
и греемся водкой и чаем?..
А утром — солнце и иней,
бодрящая душу погода?..

Скажите, вы любите имя
любимого времени года,
растущие снежные кучи,
морозца хрустящую поступь,
сверкающий, свежий и жгучий
отчизны отчетливый воздух?

                  2
Ворон ветки клюнул, каркнув,
зори землю обожгли,
и влюбленные из парков
охладелые ушли.

Горстку праздничной теплыни
под пальто проносим мы.
Город — в дымном нафталине,
в хрупком кружеве зимы.

Еле веки открывая,
на окошечки дыша,
в очарованных трамваях
будто спит его душа…

Но вглядись то там, то здесь ты:
нет, косматая, шалишь!
Дышат светлые подъезды
теплотой людских жилищ.

И, струясь румяным соком
новых весен, лучших лет,
льется золото из окон,
пахнет солнцем свежий хлеб.

Люди трудятся и любят,
лица светятся от дум.
С доброй речью в холод лютый
речка плещется во льду.

Так и я — в снега, в морозы, —
хоть и втиснуты в броню,
под броней прозрачной прозы
праздник лирики храню.

* * * Опять, как встарь, хочу бывать{432}
на берегах с тенистой чащей,
хочу усталый ночевать
в траве душистой и шуршащей,
за муравьями наблюдать,
шуметь опавшею листвою,
и рассекать речную гладь,
и видеть небо голубое.

Опять хочу в лесной росе,
мошкой докучливой бесимый,
на ствол поваленный присев,
елозить пятками босыми,
искать проходы меж дерев,
о ветки цепкие колоться
и пить, от жажды одурев,
с листочком воду из колодца.
Еще не пылью пахнет пыл,
еще далеко до развязки,
а я до смерти полюбил
земные запахи и краски.

Клубись, туман! Струись, вода!
Пой, жизнь, в лесах, в колосьях, в песнях!
Пусть древен мир. Поэт всегда
природе и земле ровесник.

* * * Доброй, видать, закваски я{433},
     любы мне труд и риск.
Молодость закавказская,
     вспомнись и повторись!

Снова пришла охота мне, —
     жар еще не иссяк, —
свидеться с донкихотами
     в бурках и при усах.

Снова запало в голову —
     утром подняться в шесть
и за козлами горными
     к тучам по кручам лезть.

Каменными громадами —
     весел и безголов —
руки в лесах гранатовых
     до крови исколов.

Стану, смеясь, над безднами,
     яростный от кощунств,
тропами поднебесными
     вниз на луга скачусь.

Там, у ромашек, канувших
     в пенящийся поток,
сев на горячий камушек,
     передохну чуток.

Мчится водичка, брызгая.
     Пчелы летят домой.
Хлеб кукурузный с брынзою —
     ужин дорожный мой.

Пусть на ходу от трения
     туфли гормя горят.
Здравствуйте, годы древние!
     Вас я увидеть рад.

Всех на земле богаче я,
     губы мои в меду, —
чувственный как Боккаччио,
     в юность свою иду.

* * * Гамарджоба вам, люди чужого наречья! * {434}
Снова и вечно я вашим простором пленен…
Холод и музыка в пену оправленных речек.
Говор гортанный высоких и смуглых племен.

Лихость на лицах, с которых веселья не сгонишь.
Мощные кедры, что в камень корнями вросли.
Горной полыни сухая и нежная горечь.
Шелест и блеск остролистых и бледных маслин.

Грузные розы, от сока прилипшие к окнам.
В небе хрустальном покрытая снегом гряда.
Город металла — Рустави, что, молод и огнен,
выстроен нами, любимый, во славу труда.

Знойные ливни и ветра внезапного козни.
Осени щедрой ломящие ветки дары.
Терпкой лозой опьяненные руки колхозниц.
Свет в проводах от курящейся утром Куры.

Низкий поклон виноградарям седобородым
и молодым, как веселье, владыкам огня.
Вечно горжусь, что одной из пятнадцати родин
светлая Грузия есть на земле у меня.

КАХЕТИНСКИЕ КОЛХОЗЫ * [10] {435}

Попадете в Закавказье,
как жара отпировала,
побродите да полазьте
за Гомборским перевалом.

С теплых гор гремят грома там,
между гор пасутся козы.
Брызжут соком-ароматом
кахетинские колхозы.

Отягченным грузной ношей,
гнуться веткам не зазорно:
под прозрачно-смуглой кожей
можно счесть у яблок зерна.

Старики глядят из окон,
седоусы и кудрявы, как
тута исходит соком,
каплет сахаром на травы.

Винограда! Винограда!
Хоть бери его возами.
А чтоб наземь он не падал,
лозы к палкам подвязали.

Будто солнца сочный лучик
меж листвы висит, граненый, —
из плодов не знаю лучше
золотистого лимона.

Поутру, дымком повиты,
в город тянутся подводы.
В них важны и деловиты
восседают садоводы.

Брызжут речки. Веют выси.
Потны лица: полдень жарок.
А внизу шумит Тбилиси
на сверкающих базарах.

И, подняв свои корзинки
над нежнейшим в мире садом,
черноглазые грузинки
машут рыцарям усатым.

                  КИЕВ{436}

Он весь в истории как в дымке,
но дымка эта не наврет.
В нем жили мощные владыки
и обитал простой народ.

Он был сто раз под корень сломан,
он был сто раз дотла сожжен.
Но — льются улицы по склонам,
этаж встает за этажом.

И, весь ликующий и теплый
от набережной до высот,
он человеческие толпы
в ладонях ласковых несет.

По всем бы далям раскричать их,
всю жизнь рассматривать в упор —
его причудливый Крещатик,
его Софиевский собор,

и рощи с птичьими хорами
на том и этом берегу,
и пестроту его керамик,
и электричек перегук,

и миг, что в сердце сохранится,
когда, обнявшись, с русским негр,
когда китаец с украинцем
выходят кручами на Днепр,

и, на мальчишестве попавшись,
под обаянием благим
глядят на киевских купальщиц,
как на языческих богинь.

    МИРОВОЗЗРЕНИЕ{437}

Хоть порой и ропщется,
На душе запенясь,
Никакого общества
Я не отщепенец.

Все мы, люди — выходцы
Из гнезда того же —
Целоваться, двигаться,
Умереть попозже.

Все тела, все отблески,
Все крупинки речи,
Ни любви, ни доблести —
Вне противоречий.

За триумфом — реквием,
После ласк — усталость.
Весь — во всем — вовеки я
На земле останусь.

Чтоб с лучами алыми
Заново рождаться,
Будет вечно мало мне
Жизни и гражданства.

Обойти опасности?
Нет! — преодолеть их.
Кто боится ясности,
Тот не диалектик.

Сердце мое, верное
Радости народной,
Тело мое нервное
И кричащий рот мой, —

Крепко поработали.
Жизнь уже не вся ли?
Сколько людям отдали! —
Ничего не взяли.

Вы мне деньги? óбземь их!
Я ж за власть рабочих.
А, проклятый собственник,
Узнаешь мой почерк?

Не устал мотаться я,
Не ушел от чаши.
Будь рекомендация —
В партию тотчас же.

Все дороги пройдены.
От работы — жарко!
Для друзей и родины
Ничего не жалко.

* * * Как для кого, а для меня{438}
есть притягательная прелесть
в словах, что сверстникам приелись
в громах гражданского огня.

О, как звучат свежо и юно,
как обжигают солью рот —
«любовь», а главное — «народ»,
«добро», а главное — «коммуна».

Я эти славные слова
не пресной прописью в тетрадях,
а красной кровью разливал,
в быту пытаюсь повторять их.

Читатель будущего века,
ты можешь быть неумолим
к словесным слабостям моим,
но разумей как человека.

Сквозь пелену добра и зла
увидь во мне мою основу —
краснодеревца, а не сноба,
гармонию, а не разлад.