Борис Чичибабин - Собрание стихотворений

* * * Есть вера, есть мечта, взрастившая крылато{440}
хлеба на целине, на пустыре — завод,
что пахаря бодрит и в бой ведет солдата,
ученого влечет, рабочего зовет.

Когда не в радость труд от мелочных забот,
и ложь слепит глаза, и злость ревет, мохната,
и лесть юлит лисой, — мы говорим: «А вот
построим коммунизм — и будет все, как надо».

Повсюду и всегда мы думаем о нем.
Той веры не затмить ни снегом, ни огнем,
в то слово будто в даль глядишь, глаза
                                                    раскрыв, ты.

Творя свой честный труд, под ветром
                                                        и дождем,
мы знаем: будет мир навек освобожден
от горя и войны, от нищеты и кривды.

* * * За всех, кто жил, в грядущее влюблен{441},
кто в бездне бед оставил к счастью веху,
кто отдал все на радость человеку
и честно пал, не выронив знамен,

кто путь наметил звездному разбегу,
познанья жаждой вечно опален, —
за всех друзей кладу земной поклон
жестокому и радостному веку.

Как мы любили! Как мы были строги!
Дни нашей были — школы, новостройки,
скитаний пыль и страшная война.

Враги, не смейте бомбами грозиться!
Мы чхали смерти в черные глазницы,
чтоб жизнь цвела, певуча и вольна.

* * * Наш день одет в спецовку и шинель{442},
он свеж и строг и все ж похож на праздник.
Для всех народов — желтых, черных,
                                                   разных —
он — трубный зов и видимая цель.

Свети, наш день, за тридевять земель,
в сердца людей, трудящихся и страстных,
сгони с них хмурь, пролей в их души хмель,
объедини под кроной стягов красных.

Чтоб стар и молод шли с неправдой драться,
чтоб серп и молот стали знаком братства
и озарили с ног до головы

бойцов великой армии труда.
Оставьте всякое отчаяние, — вы,
входящие сюда!

* * * Не в духоте семейного уютца{443},
не за столом, не в стенах четырех,
а в жарком гуле строек и дорог,
в кругу друзей все радости куются.

Иной всю жизнь судьбу свою стерег
и знать не знал, почайпивая с блюдца,
что где-то флаги вьются, песни льются
и дует в лица братский ветерок.

Я с тем дружу, кто смолоду, на счастье,
возненавидел символы мещанства —
сундук с добром да пышную кровать.

Кто дня не жил один, без коллектива,
тот может все, тому ничто не диво —
творить миры и тайны открывать.

* * * А также труд, что сроду не разлюбим{444},
и мир, и счастье, нужные для всех.
Сто тысяч лет все это снилось людям,
росло в полях, врывалось бурей в цех.

Мой друг и брат, кубинец или чех,
к добру и свету путь наш многотруден, —
но сообща любое лихо скрутим,
дабы не смолк свободы смелый смех.

За труд, за мир, за счастье встали дружно,
и жизни мы положим, если нужно,
и кровь прольем, и чистый пот прольем.

Глядим вперед, от трудностей не хнычем, —
и коммунизм, правдив и гармоничен,
нас осеняет радужным крылом.

* * * Ну вот уже и книжки изданы{445},
и принимают хорошо, —
а я опять срываюсь из дому,
ветрами века окружен.

Все долговязые застенчивы,
а я к тому ж и сероглаз.
В таланты ладите… зачем же вы?
Душа гореть не зареклась.

Я — не в стихах, я — наяву еще,
я, как геолог, бородат,
я — работящий, я — воюющий,
меня подруги бередят.

На кой мне ляд писать загадочно,
чужую лиру брать внаем?
Россия, золотко, цыганочка,
звени в дыхании моем!

Да здравствуют мои заказчики —
строители и мастера!
Но и сирень держу в загашнике,
и алых капель не стирал.

Дарю любимой тело тощее,
иду тараном на врага, —
в стихах и днях — один и тот же я,
живые — сердце и строка.

               ГАРМОНИЯ{446}

Гармония бывает разная.
Еще чуть-чуть пожившим мальчиком
я знал, что знамя наше — красное,
что жизнь добра, а даль заманчива.

С тех пор со мной бывало всякое —
бросало в жаркое и в зябкое,
вражда не отличалась логикой,
да и любовь была не легенькой…

Сказать ли пару слов об органах?
Я тоже был в числе оболганных,
сидел в тюрьме, ишачил в лагере,
по мне глаза девчачьи плакали.

Но, революцией обучен,
смотрел в глаза ей, не мигая,
не усомнился в нашем будущем
и настоящего не хаял.

Пусть будет все светло и зелено.
Ведь, если солнце и за тучами,
его жара в росе рассеяна,
в осанке женщины задумчивой,

в чаду очей, что сердцем знаемы,
в ознобе страсти, в шуме лиственном,
ну, и, конечно, в нашем знамени,
в том самом, ленинском, единственном.

Я знаю в ранах толк и в лакомствах,
и труд, и зори озорные.
О нет, на жизнь не стоит плакаться,
покуда в землю не зарыли.

В беде и в радости ни разу я
доспехи не таскал картонные.
Гармония бывает разная.
Я выстрадал тебя, Гармония.

* * * Сколько б ни бродилось, ни трепалось{447}, —
а, поди, ведь бродится давно, —
от тебя, гремящая реальность,
никуда уйти мне не дано.

Что гадать: моя ли, не моя ли?
Без тебя я немощен и нищ.
Ты ж трепещешь мокрыми морями
и лесными чащами шумишь.

И опять берешь меня всего ты,
в синеве речной прополоскав,
и зовешь на звонкие заводы,
и звенишь — колдуешь в колосках.

Твой я воин, жаден и вынослив.
Ты — моя осмысленная страсть.
Запахи запихиваю в ноздри,
краски все хочу твои украсть.

Среди бед и радостей внезапных,
на пирах и даже у могил
не ютился я в воздушных замках
и о вечной жизни не молил.

Жить хочу, трудясь и зубоскаля,
роясь в росах, инеем пыля.
Длись подольше, смена заводская,
свет вечерний, добрые поля.

Ну, а старость плечи мне отдавит,
гнета весен сердцем не снесу, —
не пишите, черти, эпитафий,
положите желудем в лесу.

Не впаду ни в панику, ни в ересь.
Соль твоя горит в моей крови.
В плоть мою, как бешеные, въелись
ароматы терпкие твои.

Ну так падай грозами под окна,
кровь морозь дыханием «марусь», —
все равно, покуда не подохну,
до конца, хоть ты мне и не догма,
я тебе — малюсенький — молюсь.

* * * Как Алексей Толстой и Пришвин{448},
от русской речи охмелев,
я ветром выучен и призван
дышать и думать нараспев.

О ритм реальности и прелесть!
Твои раздолье и роса
и мне до смерти не приелись,
и сам заказывал друзьям

идти, заглядывая в лица,
чем есть, с попутчиком делиться,
входить в колхозные дома,
смотреть багряные грома,

в трескучих рощах рыскать чертом,
веслом натруживать плечо
и обходиться хлебом черствым
да диким медом желтых пчел,

от русской речи охмелев,
сквозь ночь лететь на помеле
и кликать голосом охрипшим,
как Алексей Толстой и Пришвин.

Бери в товарищи того ты,
кто никому не господин,
чьи руки знают вкус работы,
чьи ноги знают вкус пути,

кто слов не толк в бумажной ступке,
а знает толк в лихом поступке,
кто любит запах хвой и вод
и сам из вольных воевод.

Я — сын Двадцатого столетья,
но перед будущим в долгу,
и ни отстать, ни постареть я
с друзьями рядом не могу.

Шумим листвой, капелью брызжем,
по рощам бронзовым и рыжим,
светлы от женщин и дерев,
близки своим и рады пришлым,
как Алексей Толстой и Пришвин,
от русской речи охмелев.