Борис Чичибабин - Собрание стихотворений

* * * Я так люблю тебя, Россия{404}, —
Мое ты небо и земля, —
Люблю леса твои густые,
Твои пахучие поля,

Волной ласкаемые скалы,
Луга с речною синевой, —
Сижу ли заполночь усталый,
Иду ли далью полевой,

Слежу ли в дымах и туманах,
Когда ничто нейдет на ум,
Огни вокзалов безымянных
И городов далеких шум.

Там тьмы веселых, вольных, верных,
Великодушных сыновей
До пота трудятся на фермах,
С громами реют в синеве.

Там за учебою, за делом,
На подоконники присев,
Студенты тянутся всем телом
Навстречу солнцу и росе.

Там девушки смуглы и русы,
Ломают с хрустом качаны
Рыжеволосой кукурузы
Эпической величины.

Там поезда стоят у станций,
Где пахнет сеном и сосной,
И слышат путники: «Останься.
Побудь на станции лесной».

Там у прудов, степных и сонных,
Над их водою голубой,
За солнцем пламенный подсолнух
Индейской водит головой.

Там колыбельную колосьям
Лепечет лето, а засим
Огнем и далью дарит осень,
И листья падают с осин.

Там ныне я, по той же сини,
По той же воле колеся,
Смотрю в глаза моей России,
В твои метельные глаза.

И никому души не отдав,
Помимо радости твоей,
Я слышу звон твоих заводов
И аромат твоих полей.

До сладких слез, до смертной муки
Люблю — и счастья не таю
Любить твои родные руки
И душу чудную твою.

              КАМА{405}

В Рейн слезы Гейне канули,
Тарасов Днепр течет.
А нам сказать о Каме ли?
О чем же нам еще?..

Края ржаные вижу я,
там дух лесной медвян.
Смеются белки рыжие
и скачут по ветвям.

Наивны детства навыки,
на севере — вдвойне.
Придет мальчишка махонький,
наклонится к волне

и берег — там, где меленько —
ручонкою колуп.
Обрадуйся, Америка:
открыл тебя Колумб!

Ах, мама-Кама, Камушка,
лосиные рога,
до капельки, до камушка
ты сердцу дорога!

Не течь тебе по улочкам,
былое вороша, —
а просто ранним утречком
ты чудо-хороша

когда заря встречается
с зарею молодой
и белый чад качается
над черною водой.

И я не знаю грамоты,
чтоб высказать ту дрожь.
До самого Урала ты
крылами достаешь.

Растут электростанции
на гулком берегу.
Как с юностью, расстаться я
с тобою не могу.

Плоты таскать охочая,
лесам лизать бока,
мужицкая, рабочая,
артельная река.

Я песен не вымучивал
без устали черпал
от молота кующего
и жнущего серпа.

Ах, мама-Кама, Камушка, —
крутые берега,
до капельки, до камушка
ты сердцу дорога.

    ЛЕРМОНТОВ{406}

Над землею вдóвой,
рея и звеня,
на березах вдоволь
желтого огня.

Прямо в душу свет их
льется на Руси.
На прохожих с веток
дождик моросит,

да свежеет запад,
да из головы
не выходит запах
вянущей травы…

Только лес узнает,
сохранит навек,
до чего бывает
нежным человек.

Он идет сквозь август,
мальчик и кунак, —
пьяного вина вкус
на его губах.

Полежит в осоке
у глухих озер —
лоб его высокий,
удивленный взор.

Весь — единый мускул,
будто тянет ром
чуть припухшим, узким
под усами ртом.

И не вспомнит в прежнем
радости простой,
часу, чтобы брезжил
музыкой дроздов.

Если только были
у него друзья,
полегли, забыли,
их обнять нельзя.

Где ж вы, смех и радость,
слезы и любовь,
песенка и парус
в дымке голубой?..

Или вместо счастья
век ему дано
звать, не достучаться
в сердце ни в одно, —

в лихорадке, в пене,
в скрежете зубов,
ангельское пенье
слыша над собой, —

и про каждый случай,
прожитый душой,
говорить, что лучший
выпадет ужо?..

…Ну совсем, как мальчик,
засмеется вдруг,
станет меж ромашек,
поглядит вокруг.

Золотея житом,
брызгаясь росой,
вот он весь, лежит он,
край его родной.

Воздух густо-синий
полон паутин,
сосны да осины
стали на пути.

И душа не зябнет,
и тишает шаг, —
с падающих яблок
шорохом в ушах.

Ах, не я ль, не теми ль
зорями пьяним,
на чужбине в темень
мучился по ним?

И теряя разум,
вытянув ладонь,
свет и горечь разом
на душе младой.

Мать — земля родная,
петушиный гам,
до конца, до дна я
всё к твоим ногам.

         ЯСНАЯ ПОЛЯНА{407}

Я не был там, но знаю, не быв,
как будто видел наяву,
что там в лучах синеет небо,
садятся пчелы на траву.

В полях девичьи песни льются,
и, от забот не поостыв,
богатыри и жизнелюбцы
приходят встретиться с Толстым.

Как будто пыль седую сдунул
их юный пыл с аллей и троп.
Вот здесь он жил, писал и думал,
ладонью тер глазастый лоб.

Не их виденьем ли ведомый,
не той ли юностью взыграв,
бежал из собственного дома
седой ведун, мятежный граф?

Сшибая ветки сильным телом,
лесной росою орошен,
не с ними ль встретиться хотел он,
заре промолвить: хорошо?

Как догонял Толстой верхом их,
не скажут правнукам врачи.
Лишь солнце на могильный холмик
бросает братские лучи.

Клубится пар от их пыланья,
рассветы добрые суля…
Отчизна —
             Ясная Поляна —
Моя любимая земля!

          СЕВАСТОПОЛЬ{408}

Не краю кремнистого Крыма,
где под ноги волна легла вам,
город есть, чья душа белокрыла.
У него сестра — Балаклава.

Вечно славен и вечно сказочен,
отстоявший весну у мрака.
И бессменно огнем негаснущим
полыхает курган Малахов.

А для нас у него есть отмель —
голубая, рыбачья, крабья.
Он над морем ступени поднял,
а оно в них как брызнет рябью!

Вот у этих-то грив поющих,
смуглолицый, присев на сваи,
дикой солью дышал поручик.
Лев Толстой — офицера звали.

И сегодня в ночах бессонных,
испытавши святую зависть,
на простреленных бастионах
я к следам его прикасаюсь.

Походи, посмотри, послушай.
Этот город один, как прежде,
охраняет матросской службой
прелесть южного побережья.

Белизной своих зданий льется,
строит счастье, штормами мечен.
Он — рыбак. Он — матрос. Он — лоцман.
Заменить его в сердце нечем.

Хорошеющий с каждым годом,
окруженный землей степною,
он поэзии русской отдан
и немножечко нам с тобою.

          ЗЕМЛЕПРОХОДЕЦ{409}

Нет, на месте никак не сидится ей,
неприкаянной русской душе, —
и уходит она с экспедицией,
за китайской границей уже.

Мандарины глазенки сощурили,
самураи встают на дыбы, —
но враждебней, чем тайны Маньчжурии,
англосаксов надменные лбы.

Не обидно ли им и не странно ли,
что у северных медленных рек
с детства бредил восточными странами
непонятной земли человек?..

— Благовонной и звончатой пасекой
те видения вьются во мне,
я коснусь без капкана за пазухой
азиатских песков и камней.

Я обрадую братьев обиженных,
ночники подозренья задув,
я войду в их забытые хижины
и пойму их сердец красоту.—

Так он скажет. И в сложной их грамоте
разбираясь, как в русском письме,
он увидит священные храмы те,
где бывать европеец не смел.

Согреваясь от добрых намерений,
пронесет по дороге любой
не расчетливый розыск Америки,
а горячего сердца любовь.

И полюбят пришельца косматого
с небывалых очей синевой,
и князья тех краев не казнят его,
потому что народ за него.

Коренастый, задумчивый, низенький,
сибиряк или вятский мужик,
с Чернышевским и высшею физикой
он продремлет в кочевьях чужих.

Развалясь под звериными шкурами,
от большого пути ослабев,
окруженный косыми и хмурыми,
будет слушать пастуший напев.

Вспомнит девочку в сереньком платьице,
в снежном блеске иных вечеров,
подивится, что слезы подкатятся
от чужих и неведомых слов.

В малярийном ознобе и пламени
он встряхнется и сляжет опять.
Коммерсанты, одетые ламами,
будут душу его покупать.

Будут пробовать ядом и золотом,
будут рады, в пути задержав.
Сами где ни пройдут они, голо там
от огня их пославших держав…

И когда померещится: долее
не сдержать напряжения рук, —
бесконечные степи Монголии
за плечами очутятся вдруг.

В полушубке дырявом и латаном
он наступит на снежный хребет
и увидит: со сладостным ладаном
поднимает ладони Тибет.

        КРАЙ РОДИМЫЙ * {410}

От бессонниц ослепнут очи,
смерть попросит: со мною ляг, —
млечной пылью средь черной ночи
закурится Чумацкий Шлях.

Это может случиться скоро.
Так ответствуй, степная синь:
разве я не тобою вскормлен,
или я не отчизны сын?..

Край родимый, ни в коей степени
в светлом дыме рассветных рос
не отыдет душа из степи.
Я там с детства бродил и рос.

Простелись, золотист и снежен,
колыбельный простор славян.
Сколько музыки в кличке «Нежин».
Как нежны у тебя слова.

Край родимый, в огне и дыме
знал ты горе, чернел и чах, —
но звонки кавуны и дыни
на твоих золотых бахчах.

Сквозь туман пламенеют маки,
плачут вербы, звенит лозняк, —
из могил встают гайдамаки,
поднимается Железняк.

Когда кровь моя будет литься,
черноземную пыль поя,
посмотри, справедливый лыцарь,
на две капли — одна твоя.

Цель иную теперь наметь-ка.
В переплавку пошли мечи.
Отстает от тебя Америка,
репутацию подмочив…

Если скажете мне: сыграй нам
 сокровенную песнь души, —
я сыграю: «Я сам с Украйны!»
Только тем я и буду жив.

Украúна — Укрáина,
белобрысый ковыль,
улыбнись мне нечаянно
сквозь горячую пыль.

Улыбнись мне спросонышка
сквозь грачиный полет.
В росах мытое солнышко
над тобою встает.

Козаком-непоседою,
озорным кобзарем
я с тобою беседую
и тобой озарен.

Много в жизни я странствовал,
много весен прожил,
и работал, и праздновал,
и солдатом служил.

Если есть во мне сколь-нибудь
за душою добра —
не от рвения школьного,
а от батьки-Днепра…

Дождик тих на поля твои,
на леса моросит.
Крешут руки булатные
огневой антрацит.

Да проносятся издали
сокола-поезда.
Да бушует неистово
запорожская сталь.

О колхозная Таврия,
моря синего гул,
твои вечные лавры я
на душе берегу.

Сколько солнышка жаркого
и хороших ребят
от рабочего Харькова
до лесистых Карпат.

Тополями украшена,
в добрых пашен молве,
Украина — Украина,
будь здорова навек!

* * * Добро, мой город, жизнь моя!{411}
Над рощами, над парками,
над площадью Дзержинского
снежинки перепархивают.

Негаданно, нечаянно
их ветерок покруживает.
Морозными ночами
хорош мой город-труженик.

Студенты и рабочие, —
кого еще назвать бы? —
ступают озабоченно
на скользкие асфальты.

Звенит трамвай, качается,
спешащими унизан.
А год уже кончается.
Все ближе к коммунизму.

У каждого у города с
вой дух, свое лицо есть.
Наш славится рекордами,
работает на совесть.

Огромный он, раскиданный
и Родине известный,
и нового ростки в нем —
во всех районах есть они.

Дымком машинным дышачи,
афишами увешан, —
смотри, — уже он в Тысяча
девятьсот новейшем.

О, сколько ждет нас доброго,
и светлого, и жаркого, —
и это очень здорово,
что мы с тобой из Харькова!

      ПРОСПЕКТ ЛЕНИНА В ХАРЬКОВЕ{412}

Зимой непролазный свирепствовал снег там,
весной у подъездов стояла вода…
Вот этот пейзаж и назвали проспектом
упрямые люди. Да что за беда?
Там ливни стучали, туманы кадили,
и даже трамваи туда не ходили.

В неснятых лесах, незнаком старожилам,
продут сквозняками, в слепой наготе,
стоял он, и юности верно служил он,
и больше ни с кем он дружить не хотел,
и с выси щеглиной на камень и щебень
летел одуряющий высвист и щебет.

Его избегали пижоны и мямли,
лжецы и скупцы обходили вокруг, —
а мы там учились с тобой, и не там ли
смеялись нам ясные очи подруг,
и с нами дружили студенты-испанцы.
Доныне те ночи пылают и снятся.

И те, кто воистину жив и нетленен,
развеяв, как дым, философскую ложь,
задумчивый Маркс и взволнованный Ленин
навек повели за собой молодежь.
В лицо нам дышало суровое счастье,
но выпало нам с тем районом прощаться.

И в долгой ночи, окаянной и жаркой,
измучен железом, испытан огнем,
хрипел, задыхался, боролся наш Харьков,
а мы на войне горевали о нем…
Но я повторял, как студент и как воин:
— Студенческий город, ты будешь достроен!

Пусть жизнь нас ломала, и смерть нас косила,
и солон был пот наш, и путь — каменист, —
течешь ты немалый, цветешь ты, красивый,
единственный в жизни проспект в коммунизм!
И видят с любовью глаза Ильичевы,
что люди живут для труда и учебы.