Новелла Матвеева - Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

Узнай, Земля и Океан,
И вся Вселенная в придачу:
Сегодня грозный шах Гассан
Решает сложную задачу.

Сегодня в зал из янтаря
К нему, при пенье соловьином,
Ведут бродягу-бунтаря,
Который знался с Насреддином.

Бродяга. Но бунтарь ли он? —
Установить необходимо!
Бунтарь? Так, будет он казнён
За неименьем Насреддина!

(А Насреддин, прошу учесть,
Довольно крупно провинился
Затем, что шаха превознесть
В певучих бейтах поленился.)

Ответ бродяги должен быть
Находчивым в своей подаче!
Да так, что за прямой — казнить
А за уклончивый — тем паче!

— Скажи, бедняк из бедняков:
Что знаешь ты о Насреддине?
— Что у него бока — с боков,
А голова — посередине.

             — Толпа!
             Уклончив ли ответ?
             — Уклончив!
             — Нет!
             — Уклончив!
             — Нет!

— Но ты с ним, верно, говорил
(И этим верность мне — нарушил)?
— Клянусь движением светил,
Я говорил, но он — не слушал.

             — Толпа!
             Уклончив ли ответ?
             — Уклончив!
             — Нет!
             — Уклончив!
             — Нет!

— Ты говорил с ним? Но о чём?
Рассказывай! Повелеваю!
— А говорил я с ним о том,
Что говорить с ним не желаю.

             — Толпа!
             Уклончив ли ответ?
             — Уклончив!
             — Нет!
             — Уклончив!
             — Нет!

«Как быть? — подумал грозный шах,
Допрос прохожего закончив, —
Нет прямоты в его словах,
Но разговор был неуклончив…

Я ждал зыбучего, как сон,
Или железного ответа,
Но не подумал я, что он
Объединит и то, и это!»

— Ну что, бедняк? В конце концов
Не все властители жестоки.
И ценят Красное Словцо
На очарованном Востоке!

И шах бродягу отпустил,
Благодаря его ответам,
Не разглядев, что это был…
Сам Насредцин по всем приметам!

Что так чинно ходики ступают?
Что так сонно, медленно идут?
То ли стрелки к цифрам прилипают,
То ли цифры к стрелкам пристают?

         Ночь. Молчанье. Только дверь снаружи
         Напрягает раму и трещит,
         Листовою сталью лютой стужи
         Облицованная, словно щит.

Спит колодец в панцире, как витязь,
С журавлём, похожим на копьё…
На верёвке, чуть во мраке видясь,
Лязгает промерзлое бельё:

         Простыни в бесчувствии жемчужном
         Плавают, как призраки знамён,
         От рубах исходит то кольчужный,
         То как будто колокольный звон.

…Ну кого, скажи, не опечалит
Прямо в душу вмёрзшая зима?
Лишь зима зимою не скучает,
Веселится лишь она сама:

         Катится над серыми полями,
         Сети веток склеивает льдом,
         Громоздит сугробы штабелями,
         Чтоб никто — ни из дому, ни в дом.

То в дупло наклонное ныряет,
Как ловец за жемчугом на дно,
То снежинку острую вперяет
С любопытством в тёмное окно…

         Пальцами прищёлкивает стужа,
         Не мытьём, так катаньем берёт
         И как будто стягивает туже
         Пояса истаявших берёз.

…Что так чинно ходики ступают?
Что так сонно, медленно идут?
То ли стрелки к цифрам прилипают,
То ли цифры к стрелкам пристают?

Не сам сонет растаял в блеске лунном,
А давняя сонетная пора:
Древесный сок извечно будет юным,
Хотя веков крепка на нём кора.

Застыла ода идолом чугунным,
Элегия уходит со двора…
И лишь сонет — ещё бежит по струнам,
Ещё дрожит на острие пера!

Он жил давно. Но это не причина
Вновь не ожить ему для новых тем.
Его конец ещё не есть кончина.
(Смотря кто «кончил»! Как! Да и зачем…)

Шекспир — и тот не вычерпал сонета!
И ковш у родника оставил где-то…

Дворник листья неохотно ворошит
Под наплывом облетающих аллей.
Полог неба предвечернего прошит
Обрывающейся ниткой журавлей.
        За рекою, отражённые в реке,
        Люди с вилами подъехали к стогам,
        Точно карлы к великаньим пирогам
        С циклопическою вилкою в руке.
Веет свежестью обоих берегов.
Странной яркостью
И сказкой дышит быт.
За телегами по зелени лугов
Тучей ливневою бродит чёрный бык.
        Ухожу среди слабеющих берёз.
        Нет улыбки в их безликой белизне,
        Тем томительнее за сердце берёт
        Эта бледность, равнодушная извне.
Дети кукол рассадили возле пня
И, забыв о них, ушли за бузиной;
Куклы зябнут
И, уставясь на меня,
Отсыревшие, сидят передо мной.

Долги дни короткие.
Ветви в небе скрещены,
Чёрные и чёткие,
Точно в небе трещины.
        Плач берёз потупленных…
        Пни дождём разварены,
        Точно замков кукольных
        Древние развалины.

Листья под заборами.
На осинах вороны —
Осени блюстители,
Листьев заместители.
        Ближний лес туманится,
        Вкривь и вкось проветренный,
        Дождь резиной тянется…
        Снег — и тот приветливей:

Налетит, завертится,
Пень прикроет горкою,
На лету задержится
За рябину горькую,
        Всё собой оденет он,
        Всюду, всюду ляжет он,
        Всё куда-то денет он,
        А куда — не скажет он.

— Как ты можешь воспевать эвкалипты,
Никогда не повидав их глазами?
— Это клязьминских берёз манускрипты,
Как сумели, мне о них рассказали.

— Как ты можешь рассуждать про оливы,
Непричастная их шуму, их чуду?
— Я о них порасспросила у ивы —
Шелест листьев одинаков повсюду.

— Как ты смеешь, не бывав за пределом,
О Манилах толковать, о Гаване?!
— Я на лужицы гляжу между делом:
Рябь на лужах устремляется (в целом)
В ту же сторону, что зыбь
В океане.

По клетке, шкафами задвинутой,
Где книги в пыли вековой,
Взъерошенный, всеми покинутый,
Он бегает вниз головой.

Чудак с потускневшими перьями!
Чудит, а под веками — грусть.
Язык истреблённого племени
Он знает почти наизусть.

Язык, за которым ученые
Спускаются в недра веков,
Где спят города, занесённые
Золой раскалённых песков…

Язык, что плетьми виноградными
Петляет по плитам гробниц
И хвостиками непонятными
Виляет с разбитых таблиц.

Прекрасный язык — но забылся он,
Забылся, навеки уснув.
Огромный — но весь поместился он,
Как семечко, в маленький клюв.

Привык попугай разбазаривать
Бесценную ношу в тоске;
С собою самим разговаривать
На умершем языке,

В кольце кувыркаться стремительно,
Вниманья не видя ни в ком,
И сверху смотреть
Снисходительно,
Когда назовут дураком.