Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2
Бунину, конечно, уже не мечтать о собственной жизни, но в вырывающемся у него порою «конец» и «никогда» слышится что-то большее.
Что такое Чураевка Гребенщикова? И пути открывания (кажется так) Рериха?[172] Я что-то где-то слышал – кажется в Перезвонах.
7. Гомолицкий – Бему
27/XII.26.
Дорогой Альфред Людвигович!
Сим выполняю обещание. Дуновение летит к Вам. Если новый год для Вас праздник, тем более кстати придется письмо к этому празднику.
Для меня новый год – подведение итогов. В этом же году я подвожу итоги не только разумом, я уже подвел их где-то гораздо глубже. Из всех влияний, из всего пережитого я взял нужное мне и закрепил за собою. И одним, из трех главнейших влияний, было Ваше. Хотя и сейчас я еще почти ничего не знаю о скитниках и мне остается пожалеть, что я отделен пространством, которое, пожалуй, ничем не заполнить, но Ваши письма со мной и я всегда могу перечитать их, что я сейчас и делаю.
То письмо, которое я получил 7.VI и в котором Вы поздравляли меня скитником в такой для меня трудный момент и так вовремя, навсегда останется для меня радостным воспоминанием. Вы обласкали и ободрили мое Дуновение. В дальнейшем Вам послышался диссонанс между моим творчеством и мной, отнесенным к народу. И вот мне приходит в голову, в чем разница наших отношений к этому отвлеченному народу. Для меня это уже не понятие угнетаемое, а потому нуждающееся в защите, для меня нет вовсе этого понятия, но есть реальные единицы, пользующиеся теперь большими правами, чем я, поквитавшиеся и взявшие где свое, где меньше, где больше, и, следовательно, я ничего больше не должен. Меня ничто не связывает, никакое предубеждение. Я переношусь в область человеческих взaимоотношений. А тут уже всё зависит от сконцентрированности, динамичности моего лучшего Я. Прошлые два года были для меня реакцией после сильного напряжения, выразившегося в «свете» (Дуновение)[173]. Я копил в себе силы и, следовательно, по возможности охранял их от чужого взора. В деревне же сразу почувствовалось понижающее давление на мое поле. Я боролся за самого себя, выискивая способ самозащиты.
Что касается вопросов творчества – я всё больше полагаюсь на то, что вечно движется и не поддается предугадываниям и что нельзя заключить в любые рамки по желанию – т.е. на жизнь. Что здесь больше – случай или судьба, или что меньше? Каждый идет своими путями, куда увлекает его собственное я, не спрашиваясь, где бы он был лучше или хуже, больше или меньше, и как это отразится на общем потоке.
Если Вам любопытно следить за моей работой, я приписываю сюда несколько отрывков из моего цветничка – всё непосредственно относится к этой осени:
–––
1
«Поздно просить мое сердце в награду тебе за
твое.
«Было время, когда моя жизнь, как бутон, за-
ключала весь свой аромат в глубине ее сердца.
«Теперь я его расточил далеко и везде.
«Мое сердце уже не мое, я не властен дарить его
только одной –
«оно отдано многим» (Тагор).
Всем – одной и всему.
Торжество этой гаммы парит над летящей Зем-
лею и кроет свистящие вихри, крутящие смуты
волн.
Нет различия тихих сердец – все трепещут и пле-
щут горячие соки – от Солнца и недров Земли, до
кровавого сердца людей, до зеленого сердца Травы.
Повернулись за светом цветы моего дорогого венка,
в лепестках пробежали прозрачные нервы, текут
ароматы, и первые звезды горят в темных
каплях росы.
2
Ненависть вашей страны ничего не родила во мне
кроме скорби.
Так мало у вас любопытства, так мало в вас
веры найти что-нибудь, что вы даже не ищете –
– книга пылится на той же заглавной странице.
И все же вы правы всегда.
И когда я гляжу на покрытые пьяным румянцем
женские лица, когда я встречаю упрямую тень недо-
верия в складках прищуренных век, в уголках уд-
линнившихся губ, и когда обрезаюсь о мутную ненависть
ваших испуганных глаз, – повторяю:
вы правы всегда.
Я когда-то узнал, что не надо вам даже причин
для проклятий и крови. Тогда – охватил меня страх и от-
чаянье. Нынче же я повторяю:
вы правы всегда.
Как мент<o>рам написал я на сердце своем эту фразу,
в уме моем эти слова постоянно блестят, только
выйду на улицу или войду в ваши двери.
Вы правы всегда.
3
Еще раз я пришел рассказать то же самое нес-
колько иначе.
Видеть не значит еще созерцать;
знать не значит еще познавать,
а любить – возлюбить.
Я хочу быть тем с, этим в, этим по, при-
бавляемым к вашему зренью и знанью, и вашей любви.
Будьте только со мной, претворите в себе мои
токи, найдите залог ваших по.
Каждый лист составляет листву, и солдат уже
войско. Мой новый ряд цифр в старой формуле есть
настоящий Ответ.
Не глядите на цифры и эти подсчеты (здесь я
только школьник), взгляните в ответ (тут я Творче-
ство, тут я Творец).
–––––
В заключение я хочу просить Вас не забывать меня весточками. И если бы я имел номер Своими Путями, особенно тот, в котором Вы писали о Ските (кажется, 12-13)[174], м<ожет> б<ыть>, мы нашли бы больше точек общения. Я пытался выписать его через Варшаву, но там просто не осведомлены об этом. Скажите, как это можно сделать – непосредственно из Праги? Куда обратиться?
К нам недавно в Острог заезжал пр<офессор> Сокольцов, мой бывший учитель по Варшавской гимназии. Заходил в наши края – осматривать зáмок[175]. Все-таки, как бы там ни было, а в нашем сегодняшнем доме много вековой задумчивости и благородства.
Ваш Лев Гомолицкий.
8. Гомолицкий – Бему
5.II.27.
Острог. Замок
Дорогой
Альфред Людвигович!
Благодарю Вас за весточку, которая всегда радует меня, каких бы размеров ни была она. Я и не думаю считаться с Вами ответами, так как знаю, что Вы очень заняты, и, как Вы знаете, пишу всегда, когда мне есть что писать. Я рад за свое Дуновение, так как оно связано с красивым периодом моей юности, когда в борьбе рождалась моя настоящая жизнь. Тогда всё вокруг было красочно, певуче и значительно, и я не мог писать иначе как стихами. Случайно я обмолвился в Дуновении: «Уходят... сверкающие песни и, разлетясь, падают во тьму»[176]. А оно оказалось пророчеством. Дуновение – это песнь посвящения, которую я пропел. Я не хочу писать ничего больше о Дуновении, чтобы не повлиять как-либо на Ваше мнение. Мне хочется услышать его целиком, без расчетов на всё то, что заставило меня писать так именно, как я писал. Вчера я даже написал Вам длинное письмо о многом касающемся моего творчества. Но сегодня я отложил это письмо до другого раза и пишу вновь, именно ввиду этого. Вы заметили, что на обложке Дуновения стоит два четных года. Осенью прошлого строго периодически меня посетило похожее настроение. Эти состояния (наиболее полно для 24 года описано в свете[177] – длилось неделю) у меня всегда сопряжены с подъемом всех способностей – ума, воли и творчества. В прошлом году я, конечно, был уже не тот. У меня был четырехлетний опыт и я кое-что читал и знал. Я почувствовал, как, впрочем, и всегда, в таком же положении, необходимость разобраться в себе и удалиться от всего рассеивающего. Я приостановил все знакомства, закрылся в маленькой дверной нише, замурованной с одной стороны, а с другой отделенной от комнаты дверью, и здесь на площади кв. 1½ арш., при лампе днем и вечером, заперся почти от всего внешнего, чтобы обдумать и взвесить свою жизнь и самого себя. Тут, после последнего письма к Вам я написал книгу Солнце, где просмотрел всю свою жизнь, весь свой маленький опыт[178], начал две другие и наметил (и приступил к выполнению) несколько переводов, которые должны стать параллельно моим работам в будущем. Со всем этим я Вас познакомлю, а Солнце пришлю так же, как Дуновение, но после некоторой обработки и упорядочения. В этой книге, которая должна стать если не выше, то наравне с Дуновением (я лично вижу в ней крупный шаг вперед и семена будущих деревьев), есть много поясняющего Дуновение и всего меня. Но достаточно обо мне.
Мне писали, что Годы прекращаются[179]. Как это жалко. Потому жалко, что в Годах я видел много хороших задатков и Годы росли, и потому еще, что теперь очень мало журналов, где действительно интересовались бы будущим русской литературы. И положение в этом смысле всё ухудшается.
