Юрий Верховский - Струны: Собрание сочинений
Постоянные переезды из Петербурга в Москву приводили к ситуациям курьезным: «Забыл я, по-видимому: 1) визитку, недавний предмет восхищения и гордости; 2) в ее кармане два галстука; 3) письмо об Александре Ивановиче Белецком, харьковский профессор, словесник, – он же Анфим Ижев, поэт, драматург, романист – большой мой приятель; 4) рубашку чесучевую желтую; 5) рубашку полотняную; 6) полотенце мохнатое; 7) мыло желтое; 8) альмавиву или епанчу плащ с капюшоном темно-серый; 9) указанную посылку. Я прихожу в величайшее смущение от такого списка. Но не меньшее смущение овладевает мною и по следующему поводу: забывши всё это, я увез с собой носовой платок, данный мне Надеждой Григорьевной»[58].
В книге «Годы странствий» Георгий Чулков писал: «Из поэтов, милых моему сердцу, необходимо упомянуть о Юрии Никандровиче Верховском. У этого очаровательного человека, настоящего поэта и серьезного филолога, кажется, нет ни единого врага. Его кротость известна всем, кто его встречал. Его бескорыстие, его ленивая мечтательность, его неумение устраивать свои житейские дела стали легендарными. В 1924 году мы праздновали с ним “при закрытых дверях” двадцатипятилетний юбилей нашей литературной деятельности. По этому случаю мы обменялись с ним посланиями в стихах. Вот что он написал тогда:
И одной пятой своею
Невредим ты, если ею
На живую землю стал.
Боратынский [59]
Так, милый друг, вот мы и старики
И седины друг другу мы лелеем
Невинным простодушным юбилеем,
От суетного мира далеки.
Не знай же ни тревоги, ни тоски.
Мы о былом и впредь не пожалеем:
Ты помнишь, как рожденного Пелеем [60]
Мечты поэта вызвали, легки.
Итак, перед грядущими годами
Неуязвимой твердою пятой
На вере, как стоял, спокойно стой.
Пусть годовщины сменятся над нами
И мирною улыбкой тишины
Вновь обласкают наши седины.
Это стихотворение датировано 18 ноября 1924 года. А за три года до нашего юбилея поэт посвятил мне еще одно стихотворение:
Скажи, когда твоей встревоженной души
Коснется шепот вещей музы,
Мгновенья вечные не вновь ли хороши
Сознанью, свергнувшему узы?
И ныне, скорбною годиной тяготы
Неизживаемой, – богато.
Вот музой Тютчева любовно взыскан ты,
Я – музою его собрата.
Не потому ли так осветлены порой
Твоей печали песнопенья
И так молитвенно высок и верен строй
Души глубинного горенья?
На миг не оттого ль мой истомленный стих
Всё радостней и неуклонней
Коснется вдруг, слепец, живейших струн своих
И вожделеннейших гармоний?
Так тихая судьба в путях кремнистых нам
Таинственней и откровенней
Возносит на горе единый светлый храм,
Сочувствий и благословенней.
Из милых чудачеств, свойственных Юрию Никандровичу, не могу не припомнить странной его привычки превращать день в ночь и ночь в день. Ему ничего не стоило прийти в гости в час ночи, а то и в два и остаться до утра, не замечая, что слушатели его стихов, наслаждающиеся его поэзией часа три, уже утомились, осовели и уже неспособны воспринять даже Пушкинской музы. Одно время в Петербурге он так часто повадился ко мне ходить по ночам, что квартирная хозяйка усмотрела в его поведении все приметы страшного заговора, и я должен был переехать на другую квартиру, ввиду ее ультиматума, дабы не утратить общества милейшего поэта»[61].
«Нам не дано предугадать…». Неиссякаемая влюбчивость Верховского, глубина его несколько «литературных» чувств сделала его прототипом пастернаковского Юрия Живаго, о чем с удовольствием повествуют крымские краеведы. Вероятно, способствовало и общение Пастернака с Верховским в пору подготовки так и не вышедшей, как уже говорилось, книги; рискованно, но хочется предположить, что «неоклассическая» муза Верховского повлияла на позднюю поэтику Пастернака – как известно, в «стихах к роману» иную, чем в более ранних книгах. Юрятин же, город Живаго, назван блоковским словечком, оброненным после переезда Верховского в Пермь.
Обмен посланиями между Верховским и близкими ему поэтами – ситуация типичная. Вяч. Иванов 20 марта 1907 г. обращался к своему другу со стихами:
Верховский! Знал ли я, что Ты,
Забытый всеми, тяжко болен,
Когда заслышал с высоты
Звон первый вешних колоколен?
Но Ты воскрес – хвала богам!
Долой пелен больничных узы!
Пришли по тающим снегам
Твой сон будить свирелью Музы.
И я, – хоть им вослед иду
Сказать, что всё Тебя люблю я, –
Крылатой рифмой упрежду
Живую рифму поцелуя.
Выздоровленьем и весной
Прими счастливый благодарно
Судьбы завидной дар двойной,
Прияв урок судьбы коварной.
«Вот, жизнь Тебе возвращена
Со всею прелестью своею.
Смотри: бесценный дар она!
Умей же пользоваться ею».
Ты расцветешь, о мой поэт:
Вотще ль улыбкою немою
Мне предсказала Твой расцвет
Мощь почек, взбухнувших зимою?
Как оный набожный жонглер
Перед готической Мадонной,
Ты скоморошил с давних пор
В затворе с Фебовой иконой;
Стиха аскет и акробат,
Глотал ножи крутых созвучий,
И с лету прыгал на канат
Аллитерации тягучей.
Довольно! Кончен подвиг Твой!
Простися с правилом келейным!
Просторен свет! Живи, и пой
С весенним ветром легковейным.
И пусть не в чашке кипятка
Из распустившихся варений
Твоя влюбленная тоска
Свой черплет пыл, и вихрь парений.
Учись хмельной огонь впивать
Со дна содвинутых стаканов!..
Мой рок – дразнить тебя, и звать…
Мне имя – Вячеслав Иванов.
К стихотворению были сделаны приписки:
Хотел писать – и воли нет:
За зрелой речью лепет детский!
Тебя приветствую, поэт:
Мне имя только Городецкий;
Верховский, милый, поправляйтесь!
О Вас гадаю в свой опал.
Стихом моим не соблазняйтесь,
Зиновьева-Аннибал.
и – прозаическая – Ремизова: «Кавалергарды – издатели мои – уехали на воды и все надежды пропали. Ничего не поделаешь. И поздравляю Вас с оживлением» [62].
Позже появились обширное и «антологичное» «Послание на Кавказ», включенное в сборник «Нежная тайна. – Аэпта» (1912)[63], и послание «Милый, довольно двух слов от тебя, чтоб опять содрогнулся…» (Рим, 1913)[64].
Тем страннее – на общем благожелательно-ироничном, уважительно-дружественном фоне – несколько писем, исполненных негодования и решимости: адресаты – Алексей Толстой и Г. И. Чулков.
«6. II. 911
Алексей Николаевич
Выяснив себе известные поступки Ваши, не считаю возможным продолжать наши прежние отношения.
Ю. Верховский»[65].
«9.II.911
Милостивый Государь
Письмо Ваше получил. Если Вы действительно находите, что есть повод к третейскому разбирательству между нами, то потрудитесь сообщить, в чем он заключается – Вашим доверителям, которые пусть ко мне и обратятся.
Юрий Верховский».
«13.II. 1911
Многоуважаемый Георгий Иванович
Спешу известить Вас, что на рассмотрение посредниками (а не третейским судом, что выяснилось сегодня из разговора с проф. Ященком и Вами) дела, возникшего между гр. А. Н. Толстым и мною, я согласен и посредниками с своей стороны пригласил Евгения Васильевича Аничкова[66] и Александра Александровича Блока, к которым и прошу обратиться посредников графа А. Н. Толстого.
Преданный Вам Юрий Верховский»[67].
Дело касается печально знаменитого «эпизода с обезьяним хвостом», имевшего место на маскараде 1911 г. у Ф. Сологуба. Известная история должна быть здесь рассказана вкратце. Для маскарада А. И. Чеботаревская одолжила у знакомых обезьянью шкуру. После праздника выяснилось, что вещь испорчена – отрезаны задние лапки и хвост. В небрежности обвинили сначала Ремизова, затем А. Н. Толстого; причем для последнего это кончилось чуть ли не бойкотом, объявленным в петербургской литературной среде. Ни Сологубы, ни Толстые не желали компромиссов, оскорбляя друг друга; и в процессе этой переписки Толстой, вероятно, решил параллельно прояснить ситуацию с человеком, впрямую к хвосту не причастным. Тем более что Верховский, близкий к дому Сологуба и Чеботаревской, счел для себя необходимым взять их сторону.
