Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

То, где мы жили,
                      называлось югом…
И каждый раз,
как только мы вставали,
казался мир вокруг
                         настолько юным,
что в нем —
                 наверняка! —
                                   существовали
пока еще не названные вещи.
Беспомощный,
под безымянным небом
рождался мир.
Он вовсе не был
                      вечным.
Усталым не был.
И всесильным не был.
Он появлялся.
Он пьянил, как брага.
Он был доверчивым
                           и откровенным…

О, это удивительное право:
назвать землею – землю,
ветер – ветром!
Увидев
         ослепительное нечто,
на миг сомкнуть
торжественные веки
и радостно провозгласить:
«Ты —
         небо!
Да будет так
отныне и вовеки!..
Да будет мир
                 ежесекундно юным.
Да будет он таким
сейчас и позже…»

То, где мы жили,
                      называлось югом.
И было нам по двадцать лет.
Не больше…
И нисходила ночь —
                            от звезд рябая.
И мы,
заполненные гулкой ширью,
намаявшись,
почти что засыпая,
любовь
бесстрашно называли
жизнью.

Разрушители раков
                          готовятся к пиру,
не скрывая улыбок,
волнуясь слегка…
Вот рука
            потянулась к янтарному пиву.
В запотевшую кружку
                             вцепилась рука.

Блюдо раков
дымится, как адская бездна,
завлекая желающих
                          в душную мглу.
И, храня ощущенье укропа и перца,
боевые клешни
                     тарахтят по столу.
А багровые раки —
                          как рыцари в латах.
Их оружье слабо в современной войне…
Тяжелы и добры
                      разрушители раков.
Разрушители раков
довольны вдвойне
тем, что, в общем,
                        для встречи немного и нужно.
Тем, что живы они.
Тем, что вместе они.
Что еще не прошло
                           ощущение дружбы
и что можно
                 заставить попятиться
                                              дни.
Тем, что выдался
                       этот прекраснейший повод,
что исколоты пальцы
и губы горят.
И обиды они друг на друга
                                    не помнят
и возвышенно о пустяках говорят.
Тем, что здесь они заняты
                                   делом достойным.
Что еще не нахлынула
                              пьяная грусть…
И витает
над их долгожданным застольем
смачный,
            яростный,
                         неподражаемый хруст!
И галдят,
и смеются они беспричинно.
И лежит перед ними на блюде
зверье…
И покорно взирает
                         большая рачиха
на ближайшее будущее свое.

Кромсаем лед,
меняем рек теченье,
твердим о том,
                    что дел невпроворот…
Но мы еще придем
                          просить прощенья
у этих рек,
барханов
и болот,
у самого гигантского
                            восхода,
у самого мельчайшего
                              малька…

Пока об этом
думать неохота.
Сейчас нам не до этого
пока.
Аэродромы,
                пирсы
                        и перроны,
леса без птиц
и земли без воды…

Все меньше —
                    окружающей природы.
Все больше —
                    окружающей среды.

В этом домике укачивает,
                                  как на корабле.
Даже сильных здесь подташнивает,
слабых —
             долу клонит.
Переплет пудовой книги
                                 на малюсеньком столе.
В этом доме жил когда-то Петр Алексеев.
Плотник…

Так случается с царями.
                               Свой у каждого каприз.

Юный герцог Вюртембергский
                                          вышивал по шелку чисто.
Обучался танцам кесарь.
                                 Логике – испанский принц.
Плотник Петр Алексеев
строить корабли
учился.

Эта местность
                   по масштабу
                                    для него была мелка.
Все казалось здесь игрушечным —
и удаль,
и раздолье.
Не хватало глазу
                      неба.
И земли
           для сапога.
Было детским топорище
                                 для его большой ладони.
На старинных верфях пахло
                                      морем, тесом и смолой.
А вокруг стояла публика,
на плотника глазея.
Это было так потешно:
                               царь
                                     орудует пилой!
Так забавно:
царь – и нате! —
                        с матроснею курит зелье.
Одобрительно кивали головами лоцмана…
А под вечер,
                а под вечер,
                                захмелев от третьей чарки,
подтверждала
забулдыжная портовая шпана:
плотник Петр Алексеев
                                любит угощать
                                                    по-царски!
Над кабацкими столами
ходуном ходил туман.
С русским бешеным детиной
                                       было ссориться опасно.
Хохоча,
во время танцев
так девиц он обнимал,

словно выдавить хотел их из корсетов,
                                                    будто пасту!..
И опять наутро вкалывал
                                  на солнце молодом!
Злился,
ежели от мастера за дело попадало…

Это будет позже, после.
Это будет все
                  потом —
и конфузия под Нарвой,
и победная Полтава.
Это после встанет город,
                                 задевая облака,
над Невою,
на останках слепенькой чухонской мызы.
Это будет позже.
Будет
непременно!
                А пока
на спине державной, царской
каменно бугрятся мышцы.
По плечам царя струится и блестит
                                                мужицкий пот.
И глядят на это диво
саардемские разини…

Ах как распахнется после
                                  непотешный русский флот!
Поплывет по океанам
непотешная Россия!
Наплевав на все наветы,
утвердится на земле.
С тысячью смертями
                            знаясь,
с тысячью штормами
                             споря…

В этом домике
                   укачивает,
                                как на корабле.
И войти в него сегодня —
все равно, что
выйти в море.

И все ж,
           пройдя сквозь тайгу и пустыни
поверив в детей,
                      как в себя самих,
мы знаем:
не кончится,
не остынет
и не ослабнет,
                   хотя бы на миг,
напористость плуга,
дыханье завода,
движение
             скальпеля и пера…

Мы помним о том,
что любое Сегодня —
всего лишь
               завтрашнее
                              Вчера.

«Так сколько ж ей?..»
«И в самом деле, сколько?..»
А женщина махнет рукою
                                   и
промолвит нараспев —
светло и горько:
– Зачем считать напрасно?
Все —
         мои. —
А после выпьет
                     за друзей пришедших.
И будет излучать
высокий свет…

Есть только дни рождения
                                    у женщин.
Годов рождения
у женщин
нет!

Не кончающие жить,
продолжающие
в рифму
радоваться
              и тужить,
слову доверять
и ритму,
не стыдящиеся слез,
как бы
         время
                 ни качало,
с первых выдохов,
с начала
начали мы
              жить всерьез!..
Не считали,
сатанея
от лирических рулад:
«Вырасту и поумнею…
Мир
      поверит
                 в мой талант».
Да не сбудется гаданье!
Да исполнится закон:
молодой дурак
                   с годами
станет
старым дураком!
Непременно.
Неизбежно.
Здесь пути другого нет.
Станет
         молодая бездарь
бездарью
преклонных лет!
Неизбежно.
               Непременно…
Как в начале,
неспроста,
пусть нам будет
                     высшей мерой
отсвет
белого листа.

Пусть его квадратик
                           мудрый
будет
на ветру шальном
нам и впредь
                  нежданной мукой
и распахнутым окном.
Вглядываясь в окна эти,
зябко перьями скрипя,
нам и впредь
                 во всех на свете
находить
самих себя…
Оглушая криком дом,
знаем в праздники и в будни:
нет
    в поэзии
                «потом».
Ничего «потом»
не будет!..

Не кончающие жить,
доверяющие ритму,
продолжающие в рифму
радоваться
              и тужить,
мы —
почти наверняка,
вопреки любой печали —
верим,
         что еще в начале
наша
главная строка.