Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Молчит убийца в генеральском чине.
Блестят штыки военного парада.
На карте
           узкая полоска Чили
кровоточит,
как сабельная рана.
Уходит человек
                    в века и в песню…
О, как они убить его спешили!
О, как хотели —
                      «при попытке к бегству»!..

Его убили
при попытке к жизни.

Надо ж, почудилось.
Эка нелепость!
Глупость какая!..

Два Деда Мороза
                       садятся в троллейбус.
Оба —
с мешками…
Рядышком
              в нимбе из снежного пара
с удалью злою
Баба Яга посреди тротуара
машет метлою.
На гору
          с видом таинственно-мудрым
лезут трамваи…
Кто-то сказал,
                   что в кондитерской утром
«Сказку» давали…
Вечер,
заполненный чудесами,
призрачно длится.
Красная Шапочка
                        ждет под часами
звездного принца…
И, желваки обозначив на скулах,
выкушав водки,
ходят
       в дубленых овечьих шкурах
Серые Волки.

Утро проползло по крышам,
все дома позолотив…
Первое,
          что я услышал

при рожденье,
был мотив.
То ли древний,
                    то ли новый,
он в ушах моих крепчал
и какой-то долгой нотой
суть мою
обозначал.
Он меня за сердце тронул,
он неповторимым был.
Я его услышал.
                    Вздрогнул.
Засмеялся
и —
      забыл!..
И теперь никак не вспомню.
И от этого грущу…

С той поры,
                как ветра в поле,
я всю жизнь
мотив ищу.
На зимовье
               стыну
                       лютом,
о́хаю на вираже.
И прислушиваюсь к людям,
к птицам,
к собственной душе.
К голосам зари багряным,
к гулу с четырех сторон.
Чувствую,
             что где-то рядом,
где-то очень близко
он!..
Зябкий, будто небо в звездах,
неприступный, как редут.
Ускользающий,
                    как воздух.
Убегающий,
                как ртуть.
Плеск оркестров.
Шорох санный.
Звон бокалов.
Звон реторт…
Вот он!
          Вроде бы тот самый!
Вроде бы.
А все ж —
              не тот!
Тот я сразу же узнаю.
За собою позову…

Вот живу и вспоминаю…
Может,
этим и живу.

Сладка ягода
                 в лес поманит,
щедрой спелостью удивит.
Сладка ягода
одурманит.
Горька ягода
отрезвит.

Ой, крута судьба,
                       словно горка,
довела она, извела.
Сладкой ягоды
только горстка.
Горькой ягоды
два ведра.

Я не ведаю,
               что со мною.
Отчего она так растет —
сладка ягода
лишь весною.
Горька ягода —
круглый год…

Над судьбой моей
                        ты посмейся,
погляди мне вслед из окна.
Сладку ягоду
рвали вместе.
Горьку ягоду —
я одна.

Больничный коридор,
пустыный,
              будто поле.
Осипший баритон
товарища по боли.
Больничная стена.
Бессонные:
              «А если…»
Сухие письмена
истории болезни.
Предчувствие расплаты
и холодок вины.
Всегда,
         когда больны,
мы
в чем-то виноваты.
Больничный потолок,
квадрат,
          глядящий немо, —
мое второе небо
на неизвестный срок.

Злой и веселый сразу,
держа судьбу в руке,
профессор
               цедит фразу
на мертвом языке.
И все ж,
смирив гордыню,
вполне доволен я:
прекрасно по-латыни
звучит
        болезнь моя!

Больничное окно
опасно, как бойница.
Как будто бы больница
осаждена давно.
Закатные пожары
стекают,
словно воск…

Больничные пижамы,
как форма
              неких
                     войск.

Был кузнец непьющим.
Ел,
    что Бог предложит.
То ли – от безумия,
                            то ли – от забот,
он украл однажды у соседа лошадь.
Кузнеца поймали.
И собрали
              сход…

Дали слово
старцу.
Распростер он руки.
Покатились слезы
                        из-под дряблых век:
«Люди!
Я заплакал
               от стыда и муки!..
Вор
у нас в деревне!
Мерзкий человек!..
Мне стоять с ним
                        больно.
Мне дышать —
противно!
Пусть не станет вора
                            на святой земле!..»

Зашептались люди.
В общем,
            выходило:
кузнецу придется
                       кончить жизнь
                                           в петле…

И тогда поднялся старец
                                 (очень древний!)
От волненья
вздрагивал седины венец.
Он сказал:
«Подумаем, жители деревни!..
Что украли?
Лошадь.
Кто украл?
Кузнец!!
Он у нас —
                единственный!
Нужный в нашей жизни.
Без него —
               погибель!
(Бог ему судья.)
Мы,
     повесив вора,
                       кузнеца лишимся!
Выйдет,
что накажем
                мы
                    самих себя!
Вдумайтесь!..»

И люди снова зашептались.
Спорам и сомненьям
                            не было конца…
И тогда поднялся
самый главный
старец:
«Правильно!
Не надо
           вешать кузнеца!..
Пусть за свой проступок
                                 он заплатит деньги.
А поскольку
этот разговор возник, —
есть у нас
             два бондаря.
Двое!
И —
      бездельники!..
Лучше мы повесим
одного из них…»
Умные селяне
                  по домам расходятся.
Курят.
Возвращаются
                   к мирному труду…

Кузнецом единственным
быть мне
очень хочется!
(Если —
ненароком —
                  лошадь
                            украду.)

Чай возник из блюдца.
                               Мир из хаоса возник.
Дождь из тучи.
                    А из утра – полдень.
Ах, как много в жизни мы читаем разных книг!
Ах, как мало, в результате, помним!

Вот она – река,
                      да нечем горло промочить.
Что-нибудь от этого случится…
Ах, как нам приятно окружающих учить!
Ах, как стыдно нам самим учиться!

Глупые раздумья можно шляпою прикрыть,
отразиться в зеркалах и в лужах…
Ах, как хорошо мы научились говорить!
Ах, как плохо
                  научились слушать!
Истину доказываем, плача и хрипя.
Общими болезнями болеем…
Ах, как замечательно
                            жалеем мы себя!
Ах, как плохо мы других жалеем!

Время,
         когда мы на ощупь растем,
немилосердно…
Помню:
          хотел развести я костер
в собственном сердце.
Я его запросто соорудил,
наспех построил.
Твердо решив,
                   что погреюсь один.
Без посторонних…

Я же не думал,
                   не знал одного,
что – по примете —
пламя не гаснет,
когда за него
двое
      в ответе.
Я же не знал,
                  что в крутом ноябре
где-то,
когда-то
сам я сгорю
                в настоящем костре
весь.
Без остатка.
Все это вовремя будет
                             и в срок…
Ну а покуда
я, торопясь,
               раздувал костерок,
веруя в чудо.
Я раздувал его эдак и так
ночью печальной.
Было желанье мое
                        не в ладах
с пламенем чахлым.
Вроде бы я для костра не жалел
силы,
       да только
этот костер невеликий
                              горел
очень недолго…
Вот.
     А потом наступила пора —
как ни старался —
в сердце моем
                   от былого костра
след оставался.
След
      от придуманного огня.
Круглый,
как слово…

Долго еще
              по ночам у меня
в сердце кололо.

Белым снегом,
                   белым цветом
мир заполнен.
Я могу
написать тебе на этом
выпавшем с утра
                      снегу.
Я поведаю печально,
что вторую ночь не сплю.
Что тоскую
                и скучаю.
Что тоскую
                и люблю…
А потом
туманной ранью
соберу я снежный ком.
И его в Москву
                    отправлю
медленным товарняком.

Интересно,
               что ты скажешь,
если,
требуя похвал,
к нам во двор
                  в бензинном кашле
шумно
въедет
самосвал!
Он затормозит с разбега
на асфальте ледяном.
И большая
               глыба снега
ляжет
под твоим окном…
Всею глубью голубою
тыщи смерзшихся страниц
зазвенят перед тобою,
умоляя:
         прикоснись!
Пусть тебе поможет чувство!
Догадайся
и прочти!..

Впрочем,
            я не верю в чудо,
невозможное почти…
Ты на глыбу
                глянешь строго
и с тропинки не свернешь.
Снег налипший
у порога
варежкою отряхнешь.
Мне об этом
                 думать горько,
но реальность
такова:
скоро
       ледяною горкой
станут
все мои слова…

А когда пройдут морозы,
а когда пройдет зима,
побегут ручьями
                      слезы
из забытого
письма.