Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Был солдат
               на небывалой войне,
на дорогах обожженной планеты.
Он сначала видел
                        только во сне
День Победы…
Отступал он
                 и в атаку ходил,
превозмог он все раненья и беды.
Был готов он жизнь отдать
                                    за один
День Победы!..
И ни разу
             ни слезинки из глаз,
он усталости и страха
не ведал…

А заплакал он
                   единственный раз.
В День Победы.

Та зима была,
                  будто война, —
                                       лютой.
Пробуравлена,
прокалена ветром.
Снег лежал,
               навалясь на январь
                                        грудой.
И кряхтели дома
                      под его весом.
По щербатому полу
                          мороз крался.
Кашлял новый учитель
                               Сергей Саныч.
Застывали чернила
                          у нас в классе.
И контрольный диктант
отменял завуч…
Я считал,
             что не зря
                          голосит ветер,
не случайно
болит по утрам
                     горло,
потому что остались
                            на всем свете
лишь зима и война —
из времен года…
И хлестала пурга
                       по земле крупно,
и дрожала река
                    в ледяном гуле.
И продышины в окнах
                               цвели кругло,
будто в каждую
кто-то всадил
пулю!..
И надела соседка
                       платок вдовий.
И стонала она допоздна-поздно…
Та зима была, будто война, —
                                        долгой.

Вспоминаю
и даже сейчас
                  мерзну.

За окошком
                дышит холод.
Ветер
воет
на луну…
Помещенье
               нашей школы
занял госпиталь
в войну.
Здесь легко обосновались
предвоенные слова.
И палаты назывались:
Третья – «Б»,
Восьмая – «А».
И хотя для неученых
медицина —
                темный лес,
в школе выяснялось четко,
кто – «жилец»,
кто – «не жилец»…
Многодетные гвардейцы —
вечные ученики —
здесь учились,
                   будто в детстве,
делать первые шаги.
И метался по палате
стон полуночный:
                        «Сестра!..»
И не только службы ради
бодрствовали доктора
с покрасневшими глазами…
Здесь —
           безжалостен и строг —
шел
     невиданный экзамен,
нескончаемый урок,
где на всех —
                  одна задача:
даже если тяжело,
выжить —
              так или иначе.
Выжить —
              Гитлеру назло!..
Шло учение рисково,
но одно известно мне:
кончившие
               эту школу
больше знали
о войне!..
К остановке шли трамвайной,
уходили,
           излечась.
Краше грамоты похвальной
было
       направленье в часть.
А еще —
            слова привета.
И колеса —
                сердцу в такт…
Знаю я,
что школу эту
покидали и не так.
Инвалидная команда
трубы медные брала.
Долго,
        страшно
                    и громадно
эта музыка ползла.
Ежедневная дорога
будто —
           личная вина…
…А война была
далеко.
Далеко́ была
                 война.

Как разглядеть за днями
                                 след нечеткий?
Хочу приблизить к сердцу
этот след…
На батарее
              были сплошь —
                                    девчонки.
А старшей было
восемнадцать лет.

Лихая челка
                над прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне…
В то утро
танки вышли
прямо к Химкам.
Те самые.
С крестами на броне…
И старшая,
              действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
скомандовала тонко:
– Батарея-а-а!
(Ой, мамочка!..
Ой, ро́дная!..)
Огонь! —
И —
      залп!..

И тут они
             заголосили,
девчоночки.
Запричитали всласть.
Как будто бы
                 вся бабья боль
                                    России
в девчонках этих
вдруг отозвалась!
Кружилось небо —
                          снежное,
                                     рябое.
Был ветер
обжигающе горяч.
Былинный плач
                      висел над полем боя,
он был слышней разрывов —
этот плач!
Ему —
         протяжному —
                             земля внимала,
остановясь на смертном рубеже.
– Ой, мамочка!..
– Ой, страшно мне!..
– Ой, мама!.. —
И снова:
– Батарея-а-а!..

…И уже
пред ними,
               посреди земного шара,
левее безымянного бугра
горели
неправдоподобно жарко
четыре черных
                    танковых костра.
Раскатывалось эхо над полями,
бой
     медленною кровью истекал…

Зенитчицы кричали
и стреляли,
размазывая слезы по щекам,
и падали.
И поднимались снова.
Впервые защищая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!).
И Родину.
И маму.
И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность
                       венчального стола.
Неслышанное:
«Ты моя – навеки!..»
Несказанное:
«Я тебя ждала…»
И губы мужа.
И его ладони.
Смешное бормотание
                             во сне.

И то, чтоб закричать
в родильном
доме:
– Ой, мамочка!
Ой, мама, страшно мне! —
И ласточку.
И дождик над Арбатом.
И ощущенье
                 полной тишины…

Пришло к ним это после.
В сорок пятом.
Конечно, к тем,
кто сам пришел
с войны.

Льдины, растаяв,
                       становятся синью в реке.
Птицы, взлетая,
                     становятся стаей упругой.
Дети,
рождаясь,
кричат
         на одном
                     языке,
заклиная взрослых людей
понимать
             друг друга!

Родиться,
             любить,
                          умереть —
программа
почти мотыльковая.
А ежели жизнь
                    пустяковая,
то даже не страшно
стареть.

Порядок
           предсказан судьбой.
Да вы это сами увидите,
когда —
           обязательно! —
выйдете
с последним глаголом
на бой.

Родиться,
             любить,
                        умереть…

И самые гордые головы
склоняются
               перед глаголами,
которых нельзя
одолеть.

А этот последний глагол,
покрытый
извечною тайною, —
он все-таки станет
                        когда-нибудь
последним
и главным врагом!

Если б только
                   люди жили вечно,
это было бы
бесчеловечно…
Как узнать,
              чего ты в жизни сто́ишь?
Как почуять,
                что такое риск?
В море броситься?
Так не утонешь!..
На костер взойти?
Так не сгоришь!..
Поле распахать?
Потом успею…
Порох выдумать?
А для чего?
Наслаждались бы
                       ленивой спесью
пленники
бессмертья своего.
Ничего они бы
                    не свершили!
Никогда б
             не вылезли
                            из тьмы.
Может, самый главный
                              стимул жизни
в горькой истине,
что смертны
мы.

Обернуться
               на журчанье родника,
наклониться
                над нежданною водой.
Родничок всего-то —
                             с детскую ладонь.
И как детская ладонь,
вода
сладка…
Безымянный,
                 неприметный родничок.
Он и сам-то вряд ли знает,
                                   что течет,
и совсем не понимает,
для чего…

Ты, наверное,
                  забудешь
                              про него.
Ты, конечно,
                 проживешь без родника.

А для леса он —
как жилка у виска.