Владимир Маяковский - Хорошо!

Несется
             жизнь,
                       овеевая,
проста,
            суха.
Живу
         в домах Стахеева я,
теперь
           Веэсэнха.
Свезли,
             винтовкой звякая,
богатых
             и кассы.
Теперь здесь
                     всякие
и люди
            и классы.
Зимой
          в печурку-пчелку
суют
        тома Шекспирьи.
Зубами
             щелкают,—
картошка —
                   пир им.
А летом
             слушают асфальт
с копейками
                   в окне:
— Трансваль,
                      Трансваль,
                                       страна моя,
ты вся
           горишь
                       в огне! —
Я в этом
              каменном
                              котле
варюсь,
             и эта жизнь —
и бег, и бой,
                    и сон,
                              и тлен —
в домовьи
                 этажи
отражена
               от пят
                         до лба,
грозою
           омываемая,
как отражается
                        толпа
идущими
               трамваями.
В пальбу
               присев
                          на корточки,
в покой
            глазами к форточке,
чтоб было
                 видней,
я
   в комнатенке-лодочке
проплыл
              три тыщи дней.

Ходят
          спекулянты
                             вокруг Главтопа.
Обнимут,
               зацелуют,
                                убьют за руп.
Секретарши
                   ответственные
                                          валенками топают
За хлебными
                     карточками
                                       стоят лесорубы.
Много
          дела,
мало
        горя им,
фунт
        — целый! —
первой категории.
Рубят,
          липовый
чай
      выкушав.
— Мы
          не Филипповы,
мы —
         привыкши.
Будет
          обед,
                   будет
                             ужин,—
белых бы
                вон
                      отбить от ворот.
Есть захотелось,
                           пояс —
                                       потуже,
в руки винтовку
                          и
                             на фронт.—
А
    мимо —
незаменимый.
Стуча
          сапогом,
идет за пайком —
правление
                 выдало
урюк
         и повидло.
Богатые —
                  ловче,
едят
        у Зунделовича.
Ни щей,
             ни каш —
бифштекс
                с бульоном,
хлеб
        ваш,
полтора миллиона.
Ученому
              хуже:
фосфор
             нужен,
масло
          на блюдце.
Но,
     как на́зло,
есть революция,
а нету
          масла.
Они
       научные.
Напишут,
                вылечат.
Мандат, собственноручный,
Анатоль Васильича.
Где
      хлеб
              да мяса́,
придут
           на час к вам.
Читает
            комиссар
мандат Луначарского:
«Так…
          сахар…
                      так…
                              жирок вам.
Дров…
           березовых…
                               посуше поленья…
и шубу
            широкого
потребленья.
Я вас,
          товарищ,
                         спрашиваю в упор.
Хотите —
                берите
                            головной убор.
Приходит
                каждый
с разной блажью.
Берите
           пока што
ногу
       лошажью!»

Мех
       на глаза,
как баба-яга,
идут
        назад
на трех ногах.

Двенадцать
                   квадратных аршин жилья.
Четверо
             в помещении —
Лиля,
         Ося,
                я
и собака
              Щеник.
Шапчонку
                взял
                        оборванную
и вытащил салазки.
— Куда идешь? —
                              В уборную
иду.
       На Ярославский.
Как парус,
                шуба
                         на весу,
воняет
           козлом она.
В санях
             полено везу,
забрал
           забор разломанный.
Полено —
                тушею,
тверже камня.
Как будто
                вспухшее
колено
           великанье.
Вхожу
           с бревном в обнимку.
Запотел,
              вымок.
Важно
          и чинно
строгаю перочинным.
Нож —
           ржа.
Режу.
         Радуюсь.
В голове
              жар
подымает градус.
Зацветают луга,
май
       поет
               в уши —
это
      тянется угар
из-под черных вьюшек.
Четверо сосулек
свернулись,
                    уснули.
Приходят
                люди,
ходят,
          будят.
Добудились еле —
с углей
            угорели.
В окно —
               сугроб.
                           Глядит горбат.
Не вымерзли покамест?
Морозы
            в ночь
                       идут, скрипят
снегами-сапогами.
Небосвод,
                 наклонившийся
                                          на комнату мою,
морем
          заката
                    облит.
По розовой
                  глади
                            моря,
                                     на юг —
тучи-корабли.
За гладь,
               за розовую,
бросать якоря,
туда,
        где березовые
дрова
          горят.
Я
   много
             в теплых странах плутал.
Но только
                в этой зиме
понятной
               стала
                         мне
                               теплота
любовей,
               дружб,
                          и семей.
Лишь лежа
                  в такую вот гололедь,
зубами
            вместе
                        проляскав —
поймешь:
                нельзя
                           на людей жалеть
ни одеяло,
                 ни ласку.
Землю,
            где воздух,
                              как сладкий морс,
бросишь
              и мчишь, колеся,—
но землю,
                с которою
                                вместе мерз,
вовек
         разлюбить нельзя.

Скрыла
             та зима,
                          худа и строга,
всех,
        кто на́век
                       ушел ко сну.
Где уж тут словам!
                               И в этих
                                             строках
боли
         волжской
                         я не коснусь.
Я
   дни беру
                  из ряда дней,
что с тыщей
                    дней
                            в родне.
Из серой
               полосы
                            деньки,
их гнали
              годы-
                       водники —
не очень
              сытенькие,
не очень
              голодненькие.
Если
         я
            чего написал,
если
        чего
               сказал —
тому виной
                   глаза-небеса,
любимой
               моей
                        глаза.
Круглые
             да карие,
горячие
             до гари.
Телефон
              взбесился шалый,
в ухо
        грохнул обухом:
карие
         глазища
                       сжала
голода
           опухоль.
Врач наболтал —
чтоб глаза
                 глазели,
нужна
          теплота,
нужна
          зелень.
Не домой,
                не на суп,
а к любимой
                    в гости,
две
      морковинки
                         несу
за зеленый хвостик.
Я
   много дарил
                       конфект да букетов,
но больше
                 всех
                         дорогих даров
я помню
              морковь драгоценную эту
и пол —
          полена
                      березовых дров.
Мокрые,
             тощие
под мышкой
                    дровинки,
чуть
       потолще
средней бровинки.
Вспухли щеки.
Глазки —
                щелки.
Зелень
            и ласки
вы́ходили глазки.
Больше
             блюдца,
смотрят
              революцию.
Мне
       легше, чем всем,—
я
   Маяковский.
Сижу
         и ем
кусок
         конский.
Скрип —
              дверь,
                        плача.
Сестра
            младшая.
— Здравствуй, Володя! —
— Здравствуй, Оля!
— Завтра новогодие —
нет ли
           соли? —
Делю,
          в ладонях вешаю
щепотку
             отсыревшую.
Одолевая
                снег
                        и страх,
скользит сестра,
                           идет сестра,
бредет
            трехверстной Преснею
солить
           картошку пресную.
Рядом
           мороз
шел
       и рос.
Затевал
             щекотку —
отдай
          щепотку.
Пришла,
              а соль
                         не ва́лится —
примерзла
                 к пальцам.
За стенкой
                 шарк:
«Иди,
         жена,
продай
            пиджак,
купи
        пшена».
Окно,—
            с него
идут
        снега,
мягка
         снегов
тиха
        нога.
Бела,
         гола
столиц
            скала.
Прилип
            к скале
лесов
         скелет.
И вот
         из-за леса
                          небу в шаль
вползает
              солнца
                         вша.
Декабрьский
                    рассвет,
                                  изможденный
                                                         и поздний,
встает
           над Москвой
                                горячкой тифозной.
Ушли
          тучи
к странам
                тучным.
За тучей
              берегом
лежит
          Америка.
Лежала,
             лакала
кофе,
         какао.
В лицо вам,
                   толще
                             свиных причуд,
круглей
            ресторанных блюд,
из нищей
               нашей
                          земли
                                    кричу:
Я
   землю
              эту
                    люблю.
Можно
           забыть,
                       где и когда
пузы растил
                    и зобы,
но землю,
                с которой
                                вдвоем голодал,—
нельзя
           никогда
                        забыть!