Владимир Маяковский - Хорошо!

Скрыла
             та зима,
                          худа и строга,
всех,
        кто на́век
                       ушел ко сну.
Где уж тут словам!
                               И в этих
                                             строках
боли
         волжской
                         я не коснусь.
Я
   дни беру
                  из ряда дней,
что с тыщей
                    дней
                            в родне.
Из серой
               полосы
                            деньки,
их гнали
              годы-
                       водники —
не очень
              сытенькие,
не очень
              голодненькие.
Если
         я
            чего написал,
если
        чего
               сказал —
тому виной
                   глаза-небеса,
любимой
               моей
                        глаза.
Круглые
             да карие,
горячие
             до гари.
Телефон
              взбесился шалый,
в ухо
        грохнул обухом:
карие
         глазища
                       сжала
голода
           опухоль.
Врач наболтал —
чтоб глаза
                 глазели,
нужна
          теплота,
нужна
          зелень.
Не домой,
                не на суп,
а к любимой
                    в гости,
две
      морковинки
                         несу
за зеленый хвостик.
Я
   много дарил
                       конфект да букетов,
но больше
                 всех
                         дорогих даров
я помню
              морковь драгоценную эту
и пол —
          полена
                      березовых дров.
Мокрые,
             тощие
под мышкой
                    дровинки,
чуть
       потолще
средней бровинки.
Вспухли щеки.
Глазки —
                щелки.
Зелень
            и ласки
вы́ходили глазки.
Больше
             блюдца,
смотрят
              революцию.
Мне
       легше, чем всем,—
я
   Маяковский.
Сижу
         и ем
кусок
         конский.
Скрип —
              дверь,
                        плача.
Сестра
            младшая.
— Здравствуй, Володя! —
— Здравствуй, Оля!
— Завтра новогодие —
нет ли
           соли? —
Делю,
          в ладонях вешаю
щепотку
             отсыревшую.
Одолевая
                снег
                        и страх,
скользит сестра,
                           идет сестра,
бредет
            трехверстной Преснею
солить
           картошку пресную.
Рядом
           мороз
шел
       и рос.
Затевал
             щекотку —
отдай
          щепотку.
Пришла,
              а соль
                         не ва́лится —
примерзла
                 к пальцам.
За стенкой
                 шарк:
«Иди,
         жена,
продай
            пиджак,
купи
        пшена».
Окно,—
            с него
идут
        снега,
мягка
         снегов
тиха
        нога.
Бела,
         гола
столиц
            скала.
Прилип
            к скале
лесов
         скелет.
И вот
         из-за леса
                          небу в шаль
вползает
              солнца
                         вша.
Декабрьский
                    рассвет,
                                  изможденный
                                                         и поздний,
встает
           над Москвой
                                горячкой тифозной.
Ушли
          тучи
к странам
                тучным.
За тучей
              берегом
лежит
          Америка.
Лежала,
             лакала
кофе,
         какао.
В лицо вам,
                   толще
                             свиных причуд,
круглей
            ресторанных блюд,
из нищей
               нашей
                          земли
                                    кричу:
Я
   землю
              эту
                    люблю.
Можно
           забыть,
                       где и когда
пузы растил
                    и зобы,
но землю,
                с которой
                                вдвоем голодал,—
нельзя
           никогда
                        забыть!

Под ухом
                самым
                            лестница
ступенек на двести,—
несут
          минуты-вестницы
по лестнице
                    вести.
Дни пришли
                    и топали:
— Дожили,
                  вот вам,—
нету
        топлив
брюхам
             заводовым.
Дымом
            небесный
                            лак помутив,
до самой трубы,
                           до носа
локомотив
стоит
          в заносах.
Положив
              на валенки
                                цветные заплаты,
из ворот,
               из железного зёва,
снова
          шли,
                  ухватясь за лопаты,
все,
       кто мобилизован.
Вышли
            за́ лес,
вместе
            взя́лись.
Я ли,
         вы ли,
откопали,
               вырыли.
И снова
             поезд
                       ка́тит
за снежную
                  скатерть.
Слабеет
              тело
без ед
           и питья,
носилки сделали,
руки сплетя.
Теперь
           запевай,
                        и домой можно —
да на руки
                 положено
пять обмороженных.
Сегодня,
              на лестнице,
                                  грязной и тусклой,
копались
               обывательские
                                       слухи-свиньи.
Деникин
              подходит
                              к са́мой,
                                            к тульской,
к пороховой
                    сердцевине.
Обулись обыватели,
                                 по пыли печатают
шепотоголосые
                         кухарочьи хоры́.
— Будет…
                 крупичатая!..
                                      пуды непочатые…
ручьи — чаи́,
                     сухари,
                                 сахары́.
Бли-и-и-зко беленькие,
береги ке́ренки! —
Но город
              проснулся,
                               в плакаты кадрованный, —
это
      партия звала:
                            «Пролетарий, на коня!»
И красные
                 скачут
                            на юг
                                     эскадроны —
Мамонтова
                  нагонять.
Сегодня
              день
                      вбежал второпях,
криком
           тишь
                    порвав,
простреленным
                         легким
                                     часто хрипя,
упал
        и кончался,
                          кровав.
Кровь
          по ступенькам
                                 стекала на́ пол,
стыла
          с пылью пополам
и снова
             на пол
                        каплями
                                      капала
из-под пули
                   Каплан.
Четверолапые
                       зашагали,
визг
       шел
              шакалий.
Салоп
          говорит
                       чуйке,
чуйка
         салопу:
— Заёрзали
                    длинноносые щуки!
Скоро
          всех
                  слопают! —
А потом
             топырили
                             глаза-таре́лины
в длинную
                 фамилий
                                и званий тропу.
Ветер
          сдирает
                       списки расстрелянных,
рвет,
        закручивает
                            и пускает в трубу.
Лапа
        класса
                   лежит на хищнике —
Лубянская
                 лапа
                         Че-ка.
— Замрите, враги!
                              Отойдите, лишненькие!
Обыватели!
                   Смирно!
                                У очага! —
Миллионный
                     класс
                              вставал за Ильича
против
           белого
                      чудовища клыкастого,
и вливалось
                    в Ленина,
                                    леча,
этой воли
                лучшее лекарство.
Хоронились
                   обыватели
                                    за кухни,
                                                  за пеленки.
— Нас не трогайте —
                                   мы
                                         цыпленки.
Мы только мошки,
мы ждем кормежки.
Закройте,
               время,
                          вашу пасть!
Мы обыватели —
нас обувайте вы,
и мы
        уже
              за вашу власть.—
А утром
             небо —
                         веча зво́нница!
Вчерашний
                   день
                           виня во лжи,
расколоколивали
                           птицы и солнце:
жив,
       жив,
              жив,
                     жив!
И снова
             дни
                    чередой заводно́й
сбегались
                 и просили.
— Идем
             за нами —
                              «еще
                                      одно
усилье».
От боя к труду —
                            от труда
                                          до атак,—
в голоде,
               в холоде
                              и наготе
держали
              взятое,
                          да так,
что кровь
               выступала из-под ногтей.
Я видел
              места,
                         где инжир с айвой
росли
          без труда
                          у рта моего,—
к таким
            относишься
                                и́наче.
Но землю,
                 которую
                              завоевал
и полуживую
                     вынянчил,
где с пулей встань,
                               с винтовкой ложись,
где каплей
                  льешься с массами,—
с такою
             землею
                          пойдешь
                                         на жизнь,
на труд,
             на праздник
                                 и на́ смерть!