Александр Цыганков - Тростниковая флейта: Первая книга стихов

В сумерках птицы не поют,

Только кричит над холмом

ОДИНОКИЙ ВОРОН

Когда зайдёшь на каменный ковёр,

Где у дверей замков не перечесть,

Прислушайся к последнему звонку,

Который не касается тебя,

Прикинь в уме, как всякий резонёр,

Что есть у человека ровно шесть

Вещей, доступных даже дураку,

И выбери седьмую для себя.

Тогда броди спокойно, не спеши,

По коридорам, залам и местам,

Где дым, как будто пьяный лесоруб,

Размахивает синим топором.

Но только не забудь, что ты в глуши,

Не верь чужим, особенно словам,

И если на пути дремучий дуб,

То лучше обойти его кругом.

Риторика, похожая на лес,

Как лес, годится только на дрова,

Но и в лесу классически светло,

Когда ты в нём живёшь не круглый год.

Но там, где слово чтут за интерес,

Не выдай сокровенные слова,

И без того в оконное стекло

Проходит молчаливый небосвод.

В глухих стенах, иль вдоль белёных стен

Реликтовым раствором, как на дне,

Ты бродишь, освещая полумрак,

Как будто неопознанный объект,

И между масок, бледный, как Верлен,

Минором скорбным плачешь о Луне,

С какой-нибудь Эльвирой натощак,

Раскалывая местный диалект.

Проблема не в особом языке,

Раз каждому милее свой предмет,

Скорее – в дефиците вещества,

Реального вне тела и молвы.

Опомнись, и увидишь вдалеке,

Как тает на вершинах полусвет,

Уходит в небо леса голова,

И на ковре – движение листвы.

Спокоен будь, вернее, не спеши

Пройти сопротивление полей:

Дорога – есть дорога, то есть жизнь.

Иди по ней свободным, но смотри —

Как рубят кедры на карандаши,

Как делят хлеб, и стаи сизарей

Над бронзовоголовьем правят казнь…

И помни: семь не делится на три.

Ты удивлён, как должно дикарю,

Разглядывая вещь – а ля Роден.

И вольности возвышенный арап

Тебя волнует больше, чем псалом,

Но проверяя пульс по словарю,

Твой почерк отправляет на рентген

Небрежный и холодный эскулап,

Предполагая сложный перелом.

Но это – вывих, как и всё кругом;

Ни к слову и ни к месту – просто так.

И над ковром колышется трава

В награду очарованным ослам.

И хочется уже бежать бегом,

Укрыться в лес, забиться под верстак,

Но тонет в небе леса голова,

И листопад шумит по верстакам.

Но будь самим собою, не спеши,

Когда-нибудь увидишь, может быть,

Родного лукоморья новый вид —

Град-Китеж, восходящий над холмом.

Мечтай… Но не забудь, что ты в глуши.

Но это всё же можно позабыть,

Когда в ночи дыханье Аонид

Волнуется над каменным ковром.

Пустота отзывается бездной, когда

Каменеет в ладонях живая вода,

Или годы плывут в лабиринт пустыря

Вереницей незрячих без поводыря.

Всё равно, что уложит строкою рука

В неразгаданном сне, но в душе облака

Остаются квадратом над суммой строки,

И огромное небо слетает с руки.

Загорается свет. Но как в зеркале ночь

Отражает любовные сцены, точь-в-точь

Проявляет сакральный язык звукоряд,

И теряется в небе растерянный взгляд.

И как время в ладонях, живая вода

Растекается в полости камня, когда

Горним эхом двойник оглашает пустырь —

Белокрылый близнец, проводник, поводырь.

К чему прислушается тьма,

Как память к шороху дверному,

И тот ли, этот коридор

Распахивает воротник?..

И Бог не даст – сойдёшь с ума

И станешь думать по-другому,

Что звёзд раскаявшийся вор

Твой путь проходит напрямик.

Вверху на лестнице – каблук. Темно.

И Гоголя походка Течёт на чёрное стекло,

И небосвод – как рваный плащ.

И в пустоте тяжёлый звук

Волной раскачивает лодку,

И чьё-то время истекло,

Утихла боль, и высох плач.

Быть может, память солгала?

Но кто не знает этот адрес?..

И здесь бывала суета

Порой отлёта певчих птиц.

И тьма раздета догола,

И на ступенях тонкий абрис

Знакомой тени – высота

Провинциальных небылиц!

Здесь жили, жил, живут сейчас…

И почерк, жирный, как фломастер,

На справках ставит номера,

Ныряя в мусоре анкет.

Выносят сутки мёртвый час,

И век заканчивает Мастер,

И, как роман из-под пера,

Течёт на лестницу рассвет.

Откроет дверь условный стук,

Но там всё те же персонажи:

Застыли лики в зеркалах,

Вертинский плавает в борще…

И спичка выпадет из рук,

И не найдёшь своей пропажи,

Шагая к выходу впотьмах

Звездой в полуночном плаще.

Один-единственный портрет!

Давно забытая планета.

Какой-то вальс, вчерашний сон…

К чему прислушается тьма?

Но растворился силуэт,

И догорела сигарета,

И крутится магнитофон:

«Не дай мне Бог сойти с ума…»

Рождается картина… И душа

Растёт навстречу чуду воскресенья.

Спасенье человека – есть спасенье

Создателя, а не карандаша.

Пусть человек – всего лишь карандаш

Над сферой рукотворного Эдема,

Но звери неба, как из книги Брэма,

Ужасны, и бессилен карандаш.

Но зеркало алмаза и графит

Для выбора простых причин и следствий

Даны не вдруг… И пламя, что горит,

Хранит печать забытых соответствий.

И верная наитию душа

Питается энергией распада,

Когда по отраженью листопада

Скользит проворный луч карандаша.

П. Филонову

Простой сюжет из жизни дикарей

Внезапно проявляется из леса,

И вёсла вырастают из ветвей

Воинственной щетиной Ахиллеса.

Пока ещё романтик-аргонавт

Скрывается в орнаменте-меандре,

Ахилл, как будто древний астронавт,

Является в реликтовом скафандре.

Ему попробуй выдохни: «Дикарь!»

Напорешься на копья, стрелы, пики…

Хронолог, многословный, как словарь,

Тебя отправит в лоно Эвридики.

Но в горле неродившихся морей

Рождается легенда или вера,

И символ бездорожья, Одиссей,

Скитается над волнами Гомера.

А дикари, как должно дикарям,

Детёнышам вживляют бычьи вены,

И тянут Ойкумену по морям,

И море волокут из Ойкумены.

И Ахиллес, как древний астронавт,

Шокирован от дикого сюжета,

Он с дикарями пьёт на брудершафт

И падает у статуи поэта…

Тяжёлый, словно поступь дикаря,

Идёт по Ойкумене Александр.

И голова философа-царя

Похожа на реликтовый скафандр:

Кудрявый целомудренный анфас,

И профиль со следами листопада…

Но это не Гомер и не Скопас.

История, увы, не «Илиада».

И всё вокруг во власти дикарей:

Быки и жерди, сети ирригаций…

Как рыбы, выползают из морей

Строители земных цивилизаций.

Шумит прибой… И первая строка,

Как пена, вытекает из кратера.

И время, что разъято на века,

 Расходится кругами от Гомера.

Минула казнь. И воля к жизни

Срывает платье с тротуара,

Пускает плаху по реке…

Вот так и жить бы, налегке!

Забыть все козни или казни,

И зной случайного кошмара,

Как рукопись, на камельке

Поджечь, и выдохнуть свободу,

Как выдвигает май в природу

Свободу трав и стройных ног.

И всем понятно – это Бог

Выводит в мир свою породу.

И мягкий свет течёт повсюду,

И по реке плывёт ковчег,

Уже не плаха. В год Колумба

Любая щепка – каравелла,

Любая лужа – океан.

И ныне каждый – капитан.

И без помарок и апломба

Легко течёт моя новелла

До самых дальних в мире стран.

Я опускаю стёкла быта

И звон презренного металла.

Известно – это ерунда.

И трудный случай – не беда,

Когда Америка открыта,

И направление накала

Обугливает провода.

Но выбирая беспрерывность

И страсти вечного процесса,

И небеса родной страны,

Я измеряю ток волны,

Что выбросила неизбежность

Над перекатами прогресса,

Как золото из глубины.

И жизнь права. Весна. Цветенье.

И город, вновь преображённый,

Иглою вертит гороскоп.

И наблюдает в телескоп

Цветов и девственниц взросленье

Верховный жрец и, побеждённый,

Зарёй вечерней красит лоб.

И я шагаю восвояси

И вспоминаю о деревне:

Красавицу и свет в окне,

Свою картину на стене,

Которой замысел неясен,

Но очевидно – мир прекрасен!

И тайна скрыта в глубине.

Вот первая строка – сакральный знак.

Снят занавес. Не названо лишь имя.

В одно мгновенье слито наше время.

Двенадцать чисел. Собран Зодиак.

А дальше, разделённый пополам,

По-девичьи и нежен и пластичен,

Лукавый шар разглаживает плечи

И с трепетом крадётся по рукам.

Как створки, открываются уста,

Но имени никто не называет.