Александр Цыганков - Тростниковая флейта: Первая книга стихов

Пусть мерой света будет нагота,

И белизна останется за словом.

Пусть пламя не погаснет за покровом,

И страха не узнает красота.

Внутри сосуда скроется секрет,

Но не найдёт ни формы, ни предела.

Пусть свет горит, не покидая тела,

Но тело излучает белый свет.

Сей тайный знак – открытое окно,

Всегда незавершённая картина,

Край неба или мира середина

И тайна мировая заодно,

Что в пропасти меж солнцем и луною

Зияет совершенной наготою.

Мы входим в мир в полуночную дверь

И думаем: что стоило родиться?

Праматерь – не библейская девица,

Но огненный зодиакальный зверь.

Вот факелы подняли близнецы,

И так открыто смотрят Диоскуры.

Но, закрывая дверь, под шуры-муры,

Творят своё дельфийские жрецы.

Когда бы знал все тайны оракул,

Тогда и в мире не было нам места.

И в пропасть, что разъята лет на триста,

Спуститься к Андромеде не рискнул

Герой, что не имеет больше власти,

Чем вытащить из бездны или пасти.

Свершилось… Мановением светил

Сплелись в кольцо две линии, две жизни.

И сказано: вы избежали казни,

Вдохните в жизнь движенье новых сил.

Прекрасен мир! И вечная весна

Несёт и вдохновенье, и свободу.

Какую хочешь выбери погоду,

Повелевай природой из окна!

Там пропасть, темнота, блужданье дуг…

И в каждой половине сердце круга.

Вот сферы наступают друг на друга,

Растёт овал и замыкает круг.

И всё течёт с восхода до заката

По первородной плоскости квадрата.

Нам боги зажигают фонари.

Но свет высок. И не даёт покоя

Не миф, но восхождение героя

В ту область, где снега и пустыри.

И до него – какой полёт, размах!

Сгорает ощущение предела.

Свобода, вздох… И птица полетела,

И небо приподнялось на крылах.

Но скажут боги: «Что за высота?!» —

Растопят воск и пустят колесницу

С наместником, что ненавидел птицу

И выстроил по образу креста

Узилище для крыльев и героя.

Но свет горит. И нету нам покоя.

Недалеко от города, в деревне,

Мы снова оказались. Шум дождя

Растёт и отражается. Природа

Спешит раздеться. Осенью в низовье

На женщину похожа непогода,

И лето греет руки, уходя.

Всё тот же дождь-философ… И по кругу

Играет с нами в прятки лес густой —

Могучий и высокий северянин.

Внезапно выступая на дорогу,

Он, удивлённый, словно горожанин,

Скрывает ощущенье под полой.

Здесь я пишу с натуры. На рассвете

Встаёт пейзаж в оконном серебре.

И ты уже не спишь, готовишь спицы

И крутишь нить. И кружатся в сюжете

Цветы в лесу, деревья, звери, птицы…

И жёлтый самородок в сентябре.

Пускай и жили мы не за горами,

Течёт река, откуда мы пришли,

Спокойная, как стадо на равнине.

Благое споспешествует за нами!

И путь далёк… И мы не на чужбине,

Но всё-таки от родины вдали.

Здесь мы с утра в печи готовим кашу,

Мечты разогревая на обед.

Ты вяжешь холст, а я пишу картину.

Осенний дождь растёт и кроет крышу.

И мир течёт на нашу половину

Дождю и вдохновению вослед.

Не страшно мне за будущее, нет.

Но я боюсь того, что за спиною…

Я выжил ли? И вышел ли на свет?

И было ли прошедшее со мною?

Я в мире только будущим живу,

Болею новизной, как лётчик небом.

Летаю не во сне, а наяву,

И рвусь туда, где я ни разу не был.

Всё просто и банально. Ну и что?

Все исповеди пишут примитивно.

Я часто непонятным был, зато

Я буду понят. Может быть, взаимно.

Что я хотел сказать? Ах, да… Боюсь

Смотреть туда, чего уж нет в помине.

Я жизнь мечте доверил и учусь

Свои календари сжигать в камине.

Камина нет, конечно, но всегда

Достаточно печей. Для их зачина

Годятся рукописи… Ерунда,

Что не горят – всему своя кончина.

И этот день, как спичка, на ходу

Сгорел, но мой испорченный будильник

Упрямо указует в высоту.

И на столе моём горит светильник.

Не страшно мне за будущее, нет.

Я выжил ли? И неужели родом

Оттуда я, где светит белый свет,

Но ничего не видно перед входом?

Земным дыханием стекло

Отогреваю от мороза,

На Рождество, как в первый раз,

Я жду библейскую звезду.

Как будто станет с ней светло.

Но не поэзия, а проза

Ведёт полуночный рассказ

Волхвов, кочующих по льду.

В Сибири лес на сотни лет,

И хватит звёзд для каждой ели,

Но что мне делать с тишиной

Нечеловеческой тоски?

Волхвует ночь, и звёздный свет,

В дверях и окнах, в каждой щели

Сквозит вселенской сединой

Со дна евангельской строки.

Мне эту ночь не зачеркнуть,

Уже не выставить из рамы,

Не различить среди картин

Уже иного бытия.

Вдали блестит кремнистый путь,

Но нити прошлого незримы,

И в ледяном венце вершин

Прекрасна бренная земля.

Когда б в окне сгорел весь мир,

Я не расслышал бы и звука.

И не искал бы я звезду,

Но звёзды жгли бы порох мой.

Когда б не мой земной кумир,

Нужна ли мне была порука

Волхвов, кочующих по льду,

Как след, бегущий за строкой?

Я не отвечу. Пусть горит

Звезда в ночи над каждой елью,

Пускай растёт в моём окне

Рождественская бахрома.

Пусть бьют часы, и ночь в зенит

Восходит вновь над колыбелью,

И свет в библейской тишине

Течёт распятием в дома.

В слоёном небе тлеют провода.

Всё движется под знаками распада.

Трубит завод. И капает вода.

И всё течёт туда, куда не надо.

Фаланги пальцев пляшут на звонке,

И люди заполняют эскалатор.

Выходит в день, как будто из пике,

В дюралевом распыле навигатор.

Распятье, если честно рассудить,

Не вызовет ни страха, ни прозренья.

Страшнее воскресенье пережить,

Но некому дойти до воскресенья,

Раз поняли, что всем до одного

До лучшей жизни следует развиться,

И нету понимания того,

Что жизнь не развивается, а длится.

Я падаю с кудрявых облаков,

В безвременье тону, и безобразий

Моих, как соответствий тёмных, ряд

Бросает ископаемые тени,

Окрашивая утреннюю тень.

И я не соответствую себе,

И на себя порою непохожий,

Не различаю света в ясный день,

Но мой фонарик в сердце, словно компас,

Ведёт меня неведомо куда.

Куда?.. Какое дело муравью,

Что лес над муравейником срубили.

И вырастет ли новый – только Бог

Об этом знает, но не муравей —

Наитий божьих алчущая тварь.

И он на свете вовсе без ума

Живёт среди таких же насекомых

И строит над собою Вавилон,

Чтоб выше леса вырос муравейник,

И муравейник превратился в лес.

Смотрю на лес и слышу гордый скрип

Стволов мятежных, сосен корабельных.

В толпе смолистой, в мачтовых владеньях

Реликтовый осколок – детский крик…

У детства в сокровенном далеке

Я слушал зов и новые преданья,

И духов голубые очертанья,

Как сумерки, бродили по реке.

Но вырос лес. И лист отныне бел,

Как будто древесина из тумана,

И к берегам седьмого океана

Топограф прикоснуться не успел.

Растёт волна, и гул уходит прочь.

Стволы мятежны… Корабли на рейде.

Вокруг вода. Укрыться больше негде.

И между маяками только ночь…

Хранит молчанье времени поток.

Молчат под небом скалы, камни, море…

Зияет даль. И чайки на просторе

Снуют меж волн, как смысл между строк.

И жизнь в словах, внутри простейших слов,

Не ведает ни умысла, ни смысла,

Как стрелка на ходу не видит числа,

И тишина – как будто Крысолов…

Но ни при чём классическая ложь.

То просто ночь – дырявая, как дудка!

И тишины звенящая побудка

Выкручивает утреннюю дрожь.

И снова: берег, море, свет вдали…

В песке – глухая поступь Крысолова.

И музыка внутри простого слова

Раскачивает лодку на мели.

Когда бы мне хватило тишины,

Уюта старых стен и шелестенья

Лесов, и светоносной синевы

В реке изломанного отраженья,

Я б не нашёл и малого цветка

И путался в сплетении соцветий

На плоскости тетрадного листка,

Как в мутном водоёме междометий.

Мне не любима длительность полей,

Условность малой родины и скука

Зелёной дальнозоркости моей.

Мне не понятны встреча и разлука.