Александр Цыганков - Тростниковая флейта: Первая книга стихов
Здесь странный колорит – кругом один багрец.
Как будто дождь в ведре – ни юность и ни зрелость.
Хоть выколи глаза… Вы слышите, Мессир?
Как делится на двух невинная дебелость,
И самый верный шаг даётся на блезир.
Из бездны – только гул. Торопится подснежник…
И стены – поперёк дорог и площадей.
И как ещё сказать про вьюгу и валежник?
Пищит на воле мышь, но в клетке – соловей.
Я выйду из угла навстречу командиру…
Да только вот давно его на свете нет.
Вы слышите, Мессир? Меняю плащ на лиру,
Пока ещё вдали струится мягкий свет.
У звёздного коня дымящаяся грива.
Допустим, этот стих – бесполый, как вино.
А помнишь, где росла малиновая слива,
И ты порой влетал в открытое окно?
И вот уже бурлит по тёмным коридорам
Ристалище из книг, и молится монах.
Вперёд же по холмам и прочим косогорам,
Пока клубится пыль, а может быть, и прах.
Я полночь пережду у лунного колодца,
Оставлю только то, что втайне полюбил,
Отдам за просто так земного иноходца —
И светом истеку среди других светил.
И пусть поёт свинец в полуночном просторе,
Пусть бледный свет луны течёт на этот мир.
Здесь нужен ход иной, как витязю в дозоре…
Здесь лучше онеметь. Вы слышите, Мессир?
5.1990
Рассвет
Из тьмы ковали боги свет.
И в первородных волнах света
Всходила жизнь, росла планета,
И в недрах ночи рос рассвет.
И взмахом птичьего крыла
Преображалось мирозданье,
Брела природа на закланье
Во мгле, и отворялась мгла.
И ты, родившись под луной,
Пока ещё не видел света,
Во тьме предчувствие рассвета
Несёшь подлунной стороной.
Но так аморфно божество!
Как будто стало сердцем глины,
Но, чтоб дойти до сердцевины,
Тобой становится оно.
И солнце зреет в облаках!
И в клубах топота и рёва
На звук полуденного зова
Плывут столетья на быках.
4.1991
Лестница
Я лестницу приставил к небу
И оглянулся в тот же миг:
Возничий гнал свою квадригу
По полотну раскрытых книг,
А небеса роняли шорох
Ещё неокрылённых птиц
И зажигали звёздный порох
В пылу аттических зарниц.
Твои ли это удалые?
Да нет, как будто бы не те.
И солнечные пристяжные
Ползли в безгласной высоте.
Но расторопным звероловом
Вилась отеческая плеть,
Как будто голос шёл за словом —
Родиться или умереть.
7.1990
Поэт
Ступи на рукотворную тропу,
Взойди нерукотворною тропою —
Увидишь всё, что над и под тобою,
И солнце уподобится столпу.
Ах, как сладка борьба за каждый миг
Над облаком в лучах прямого света!
Вот ремесло, вот истина поэта —
Сражение невидимых квадриг.
Но если ты призванию не рад —
Вселенная ни в чём не виновата!
Её вода на привкус горьковата,
Зато кристалл – на тысячу карат…
Виновник! Ты идёшь всегда один,
Не зная цели, впрочем, как предела.
Твоя душа в Элизиум влетела
И сброшена обратно – ты один
На боевом слоне, как Ганнибал,
Вновь ищешь путь, но только слон – прозрачный,
Да ты и сам, как будто сын внебрачный,
Крадёшься в государственный астрал.
Куда тебе до утренней звезды —
Вдали не свет, а только призрак света!
Вот ремесло, вот истина поэта —
Кристалл внутри магической руды.
7.1994
Белый лист
Белый лист – утро на горных вершинах,
легконогий туман, сокровенный источник,
неизречённая мысль или контрольный билет,
первый подснежник в лесу, новый смолистый забор —
предвосхищенье граффити, первенец и альбинос…
Каждый из нас ощутил музыку белых полотен
или бесцветный испуг в профиле чёрного дня.
Белое солнце встаёт, и покрывается осень
пухом сгорающих птиц на острие ноября.
Сомнамбулический сон вывернет ночь наизнанку,
или напьются цветы матовой влаги белил —
это на улице снег,
это слова на граните,
это влюблённый Нарцисс
в зеркале из теорем.
11.1990
Метаморфозы
Это новый планктон заселяет моря и пустыни,
Поглощая в себя минеральную пыль облаков.
И кончается век, и становится крепче латыни
Закалённая речь в саблезубом огне языков.
Это ночью поют мириады зелёных амфибий!
Это горная цепь преломила драконий хребет.
Это море кипит на летучей неоновой рыбе,
И опять немотой переполнен последний поэт.
Раскалённая речь в лабиринтах возвышенной страсти
Растекается, как по лагунам реликтовый скот.
И кончается век, и ломается время на части,
И процеженный дождь возвращается на небосвод.
Но зачем это всё? Как всегда – никому не понятно!
Это новый кумир насаждает аркады аллей.
Это снова сады расцветают – и кто-то обратно
Проникает сюда и молчит у открытых дверей…
6.1994
Азия
Азия – серый камень, поросший мохом.
Под ним и хранится сосуд,
В котором лежат письмена.
Но только грядущее знает
Истину вечного Слова.
И позабытые люди
Все тропы к нему стерегут.
Горная Шория – 9.1989
Второе небо, или Синий пояс осенней радуги
И плыл корабль… И ночь плыла.
Катилась яблоком звезда
И млела чёрная вода,
И мгла горела добела,
Как будто хрупкая свеча,
Внезапно или сгоряча,
Зашлась и выбилась из сил,
Когда рассвет плодоносил
И тяжесть падала с плеча.
Сей удивительный прозор
Навеял мне достойный вид.
И хор полночных Аонид
Увлёк, сдвигая кругозор,
Поближе к центру бытия,
Да так, что выгнулась земля
Тугой еловой тетивой
И повела зелёный строй
От ноты «ми» до ноты «ля».
Как будто чёрная гора
Из родника струила свет,
И, воздух пробуя на цвет,
Я нёс на кончике пера,
Что видел взгляд: и под, и над…
И величавый листопад
Шуршал таинственным крылом,
И осень через бурелом
Сходила словно водопад.
И волны Леты или лет
Срывали с камня серый мох.
Дышал гранит, и каждый вздох
Вбирал языческий завет
Из глубины таёжных вод.
И время шло – как будто вброд,
Когда среди запретных сфер
Вставала сфера Орты-Чер,
И Ульгень правил небосвод.
То день всходил. И горный дух
В распадки гнал густой туман.
И пел неведомый шаман
Перед вершинами, на слух
Вершин сверяя голоса.
И звонко падала роса,
И бубен между синих гор
Вздыхал, вступая в разговор,
И эхо прятали леса
И поглощали в свой желток
Всю соль неясных миру слов.
И молчаливый зверолов
Входил в дымящийся поток
Лесной реки и ставил сеть,
И бил шаман в сырую медь,
И зверь выскакивал из нор,
И человек из рода Шор
Боготворил земную твердь.
Легко текла моя строка,
Журчал родник, и горный лёд
Хрустел, и двигался вперёд
Поток преданий, и река
Слова гранила, как клинок,
И, раскаляя водосток,
Бросала в ледяную печь
Ещё бесформенную речь,
Пока в печи горел восток.
И день играл с огнём и ввысь
По горным тропам восходил.
Шаман над бездной голосил,
И над землёй рычала рысь,
Вонзая когти в облака,
И кровь по лезвию клинка
Плыла, но отражал гранит
Уже единый алфавит
От века или на века.
А осень падала в излом
На голубой овал хребта,
И грозовая высота
Свинец сливала под углом
На полотно кривых зеркал,
И день пылал во весь накал
Ленивым пламенем в воде,
И пламя, словно на гвозде,
Качалось между чёрных скал.
Так в сон вступая наяву,
Я открывал волшебный мир,
И мой земной ориентир,
Как будто камень на плаву,
Кружил меня, и вслед за ним
Я шёл – пророк и пилигрим —
Среди неведомой страны
Другой, обратной стороны…
А впрочем, мир необозрим,
Как неделима высота.
И, проходя все восемь дуг,
Я на девятый полукруг
Тащил распялину креста,
Как будто думал побороть
Среди небес свою же плоть
И обрести в немой глуши
Простор для слова и души,
Кусок меняя на ломоть,
Как цепь долин на цепь хребтов.
Но здесь молчание – закон.
И, вторя ветру в унисон,
Я, словно шорец-зверолов,
Молился сразу трём богам,
Читая руны по слогам,
И что-то зная о Христе,
Немел уже на высоте,
Внимая небу и снегам.
Я видел бреющий полёт
Орла над выжженной грядой.
Он плыл, как знак, над головой.
Но нечет это или чёт?
Про то неведомо и мне.
И только пятна на Луне
Несли классический прилив.
И боль, и радость примирив,
Я растворялся в синеве.
И ток её метаморфоз
Плотнел в невидимой дали.
И все вершины от земли
Стремились вглубь, наперекос
Другим, но родственным мирам,
И, разделив их пополам,
Я принял образ или вид,
И хор далёких Аонид
Теперь звучал и здесь, и там.
А впереди заросший склон
Уже ронял глухую тень.
И как бы долог не был день,
Но солнце движется в наклон,
