Сергей Морейно - Берега дождя: Современная поэзия латышей

Я нес глагол давно и подвернул лодыжку,
держал я слово, но подвела одышка,
как в финской бане пар, не мóя, нёбо сушит,
так мотыльков угар немóе небо тушит,
чужой контекст кипит
в пустых руках, что стигмы,
грамматика вопит
без парадигмы,
дрожат губенки, врут: вдруг лопнут;
на камне выбит слог,
Бог – вот он.

Веди слонов от Инда, прись табунами из Китая ордой, вот-вот нас одолеет Саладин, мост за мостом, за замком замок тлеют, oh pretre Jean, давай же, с полдня или полночи, форсируй Нил или Тигр и Евфрат, нас Саладин вот-вот. Ты где запропастился, Престер Джон?

Умру, не увидав Господня гроба, но Акру удержу, я Акру удержу, давай же, вызволяй крест, что на моем плаще, ты где запропастился? ин шаа’а-л-ЛааИ, ты должен, Престер Джон.

Нью-Йорк, и шестьдесят какой-то год. Он в лавке латыша. Впервые со смерти матери. «Янка, здравствуй! Ты где запропастился?» Он берет брошюру из Риги. Тонут страницы в длинных черных пальцах.

Есть особый любовный час: августовская нега, маятники весны молчат перед осенним бегом, занавесившаяся голова удары усталых весел, заневестившаяся трава жар запоздалых чресел, угольки из горна к губам крон золотистых веток – послеобеденная волшба, последнее солнце лета.

То жмудский дождь, считаешь? И в нем закаты тают; российские льны стонут, и в них рассветы тонут; пусть улицы углов полны, в конце увидим волны, с лесами мачт над головой, мы – воробьи на мостовой, мы друг для друга пища, один другого ищем.

День Яна, о: как хлещет дождь, как губы липнут к чаркам. А в знойном Вифлееме ночи жарки, жарки, жарки. Кого-то вверх, кого-то вниз – что движет нами? Дух же! Сияют на небе огни, что видишь там – звезду же. Твой пласт не перепахан, нет – хоть близок, не укушен. И топью цепкою след в след бредут, стеная, души.

конец, начало – раковины створки
нам нужно выжить между двух огней
не думая про жемчуг; в нашем море
он, знаешь, не растет; зато янтарь
не сын морской, но мокнущее время
ползет, ломая сосны под собой
нас осень заливает янтарем
зима выкусывает равнодушной пастью
и нужно выжить между двух огней
забыть про жемчуг; борозду свою
меж двух захлопнувшихся створок протянуть
не янтарем, не жемчугом – землею

Моя кровь без ошейника ходит
В переулках, где горличий рай.
Я не дам осекаться породе,
Ветром каменным врубленный в край.

Я булыжником взят на поруки,
Кирпичами, что плещут в крови.
У нее, как у уличной суки,
Есть для всех поцелуй по любви.

Ходит кровь без стыда и без чести,
Закипая на каждом огне…
Не сдаваясь, покамест нас вместе
Не поманит к последней стене.

Из болотной руды ковались мои доспехи,
а сверху дата изготовления: сегодня.
Кто же копал руду в заветных курземских чащах
и, прикинувшись изготовителем канджи —
иначе как объяснишь эту мифологическую машинерию —
добыл готовую кольчугу, на которой
нет фирменного знака «Herzog Jakob», но что-то
нечитабельно понятное, как пояс из Лиелварде?.. Да, кстати,
обыкновенны эти доспехи: для песен и мотыльков —
дверь нараспашку, зато абсолютно надежны
против пуль и низкопоклонства.

все труднее зябликов нести
для продажи на птичий рынок
эти зяблики тяжелеют
год от года

словно что-то у них на сердце
эта тяжесть ломает весы
эта тяжесть ломает весы
даже те что стоят на бойнях

когда его проткнула одна из улочек Вецриги
из раны
хлынули гроздья рябины
капли рябины
на брусчатку
лишь умирая он сбросил маску
вишневая косточка ему надгробьем

мой язык уплывает не споря
от твоей серебристой слюны
в час когда унимается море
и видит сны

над сосновой болезненной чащей
над волной затирающей след
выпадает все чаще все чаще
белый снег белый снег белый снег

верно он только отзвук проклятья
друг случайных бессмысленных фраз
этот снег оборвавший объятья
наших рук наших губ наших глаз

в дверях:
круглая ночь черное яблоко
комбинация из тишины и порога
чешуей обрастает сердце
и уплывает
небо зябнет. Ведро
начинает звонить в колодце
и пальцы горят жидким пламенем
в звездной рубленой хвое
путь перелетных птиц

Детство сетчатки, ветер,
да, очевидно, пронизывающий ветер,
земной фундамент сложен из ветра;
поцелуй растворен во времени и пространстве,
еще не уточненный ничьими губами,
жарко горящий спросонок.
Да, детство сетчатки, ветер —
осушитель слез, шуршащий ресницами;
пальцы искрятся, омытые снегом.

Детство сетчатки, ветер.

А это значит (звездный сух песок):
Была звезда (а теплый берег рядом,
Здесь под ногами, можно даже взглядом…)
От гибели всего на волосок.

всё что могу о смерти знать я
расскажут мне твои объятья
Стикс твои жилы омывает
друг в друге мы не заживаем
ищу последнюю из лестниц
с последней лампочкою вместе
в тебе как в дреме увязаю
и никуда не исчезаю

простыни тот самый мрамор в котором застынем мы. сны на подушке с крылом Икара смоленые перья, верь я думал о лампе летящей как белый гусь но мы не в Риме, диван к нашим телам посохом нащупывает дорогу натыкаясь на розу, еще тепла. экспозиция памяток на факультете памяти, ласкаю ушную раковину с дырочкой для ключа.

так любила что одеяло
от сигарет забытых сгорало
едким дымом нос забивало
так любила что покрывало
нашу любовь огня покрывало
ноги пламенем омывало
так любила что забывала
то что так нам любить не пристало

я к тебе приблудился
а ты не замечаешь
сквозь истлевшие листья
сквозь крики чаек

сквозь крики чаек
сквозь многие лица
у всех причалов
я лаю хрипло

подожди меня слышишь
дай к себе приблудиться
в шуме крови прилившей
в истлевших листьях

Тянет дымом вселенных нездешних,
В мирозданье зияет дыра.
Бьет кометой хозяин кромешный,
Я лижу ему руку, как раб.

Спину гну перед вечностью крепкой,
Годы выводком злобных барчат
На меня налетают и треплют,
Только песенки славно звучат.

Тянет дымом вселенных бывших,
И я помню всех, меня бивших.

все грустности уже пали
в схватках жестоких с розами
они почиют в гробах
колючками звезд перевитых

больше вояк нет
луну в нагруднике черном
держу в онемевшей руке

по рукописям плывут ароматы

я последняя грустность
чей мундирчик пошит
из выдохшегося сена

своих попутчиков обнюхивает мозг
подобное подобного боится
пень сторонится пня и птицы птица
и месяц топит страсть свою как воск

остер чеснок как эллинские сны
и лук душист как сластолюбец старый
чем пахнут черепа после удара
ножам хозяйственным поет топор войны

хотя бы звездочку фиалки безголосой
лишь хмеля усик крохотный к усам
вновь чует разум как смердит коса безносой
припомнить силясь чем он пахнет сам