Сергей Морейно - Берега дождя: Современная поэзия латышей

1
(Иоанна 21 истинно истинно говорю тебе когда ты был молод то препоясывался сам и ходил куда хотел а когда состаришься то прострешь руки твои и другой препояшет тебя и поведет куда не хочешь) а Петр смеется.
Учитель он говорит что ты о старости знаешь ты умрешь молодым.
Молодому страшно его ведь можно убить со старика что возьмешь жизнь его птица в ветвях.
Юноше страшно его окуют цепями старый и в яме свободен свобода его птица в небе.

2
(Все проходит) неохота чушь молоть (все проходит) надоело бахвалиться старость близко и каков ты есть таков ты есть (чего лукавить).
Возраст приходит как ливень
Смывая пыль.

3
А иной до последнего вьюном вьется
с ведром к колодцу пока не споткнется

пошел черпать а куда на что
льет а что и не знает во что

так год за годом полжизни мимо
придет ли старость да и старость жди мол.

Начнет похвалятся он тем что было
тем что в годы мужа свершил он

добро он копит (а добро гниет)
так полнится чаша за годом год

в гробу он лежит свечи горят жизнь прошла
что старость отвернулась мимо прошла.

4
Лишь бы сердце было зрячим
О глазах не плачу.

5
Еще одна вещь хороша то что спина не гнется.
Старому трудно юлить старому пятиться трудно хочешь не хочешь надо стоять на своем.
Копейка осталась лежать унизиться не пришлось (ботинки не зашнурованы но это пустяк).

6
Дай мне Бог старости на порог.

I
Сначала: холодная звездная ночь поля в снегу реки во льду далекие окна в огнях мы три мужика гоним день к западу и снова пустая ночь
ну и ну сани промчались мимо наш боженька едет

II
цыган идет пружинящим меридианом в зеленых штанах с попугаем в руке из Египта идет поет и смеется
только бы не оступился

III
хозяин идет со двора пропитан солью и солнцем на каждом шагу воз сена в одной руке деревянный жбан в жбане хмельное
другая рука в кармане не грех почесаться

V
я иду через лес рыжие волосы по ветру золотые денежки пересчитываю
назад не смотрю знаю декабрь за спиной.

Пламя гниет и тлеет ольха год кончился последний
умирает все запорошило.
Птица кричит на острове тоскует не жалеет больше
ненавидя проклиная замерзает болото все запорошило.
Два три четыре пять.
Дай руку там темно иди год кончился ты остаешься
должен все запорошило.

Переступлю порог и охну: рвет боженька страницы моих тетрадок, немота бьет в небо, слепота в зрачок. Круг вертится, черт глину мнет, бог кружки бьет. Немало пожито: подарено и взято, немало спеть пришлось. А щепки уцелели: Отче наш… Остался на бобах, крест падает, грязь не издаст ни звука, лишь ветер лаской путает траву (черт в реку влез, камнями хрупает и все мурует, мурует стену, пузо гладит, вот и вырос Вавилон), теперь никто не вспомнит: мощный ствол березы, кривой, корявый, но еще не слог – и я там был, там по усам текло из колыбельки солнца, в том-то-перетом столетии я выучился складывать: Тыдаждьнамднесь (дай, жирный, сучковатый лист!) такое ж лето с богом на опушке: я рассчитал на пальцах, третий сын – нуда, мой боженька – он черту брат меньшой (космическое брюхо пучит, боль прибывает, стены в трещинах, стенает черт, а Дух зацвел крапивой у забора), воробушек чай стреляный, но голыми руками не возьмешь (чу, полночь: соловеют соловьи, Брат встал на Брата, я в сиренях спрятался и жду: бог мимо над речною дымкой кометой звезды бить, луч вперехпест лучу – миг бытия желанный! сучьев треск, черт поскользнулся на своем поносе – ах, Господи! нет ни твоих следов, ни знаков в пойме Гауи). Quo vaditis, слова, рука немеет, язык устал, и точит червь листву. Все стихло: бог разгневан – на черта не глядит.

По выдранным листкам бегу, четыре евангелиста следом, и нянечка, и директор школы, хватают за одежку, ножки ставят, в темном коридоре мы вскочили на шею сплетнику, она болталась в самой скользкой букве (букве Лам), Рамиз Ровшан из Испагани пишет, оказывается, другою буквой по сей день жнут женщины пшеницу (буквой Син). Я в суффиксах и префиксах укрылся (в значениях побочных – выручай, покров семантики!). Да, Библия нежнее у армян, она пленяет старыми цветами (те краски не поблекнут!), но письмена восстали на меня, дерется переплет и рвет рубашку, на пальцах кровь; зато в одном задрипанном изданье бесплодный, но сердечный литератор (из москвичей) желает мне добра. Разбужена весна, и бисмиллах! дорогу строят птицы, черт громоздит холмы. Как каждый год, коня седлает Тощий, а Жирный охает, но лезет на осла (их путь на небо!), уж Мальчик-с-Пальчик начал в дудку дуть, пошли большие Ноги, из Чрева в тучах льет кипящий дождь – дуй, дуй, пускай шатает зубья леса, хоть лето коротко, садись на царство, Дух, и проверяй лады!
Теперь о муже смелом и о снежном поле: листе бумаги белом. Альфред Кемпе, день короток, зима бездонна. А где Январь? В тех первых «Отче наш». А где Февраль? Прошел, не начинавшись. Метель метет. Полшага уступи ей – все, чем ты жил, поглотит энтропия. Бог пашет землю, черт посевы топчет. Черт глину мнет, бог кружки бьет – и точка. Из кадки бытие на скатерть лезет, и скоро с языка вся кожа слезет. Нет выхода – мы смелому позволим врать, сплетничать, и слушать ветер в поле, и перекладывать: из руку бога кружки выхватывать и черту кладку рушить; и, с Братьями схлестнувшись, духом сдвинуть ту стену, что любому сломит спину. – Как всякий, кто со Смыслом будет спорить, он на своем веку хлебнет немало горя. Не испугавшись ни числа, ни знака, замерзнет в снежном поле, как собака. Но приходит время, и сегодня мы все возвращаемся в сумерки.

Перо взял в руки Фредис пишет
Слово Да и Нет кругом бумага
и Да и Нет (постой Да или Нет?)
одна бумага
(вон у эстонцев есть словцо ни Да
ни Нет а посередке вроде Да и в то
же время Нет)
Да или Нет в башке туман про —
клятая бумага
(скорей чернила: Слово! я нашел
ни Да ни Нет)
есть только Да и Нет (так Да иль
Нет?) бумага все бумага
хохочет Нет трясет козлиной бо —
роденкой береза сохнет брат не при —
шел с войны лиса сжирает гроздь
дон Кемпе близко к сердцу
да говорит бумага Да бушует
брага в колосе хозяйка ставит мага —
рыч хрячок визжит в сарае и рано бу —
дят петухи (есть тыща книг и всюду
Да да Да)
Да Да Нет и бумага.
Ладонь потеет шелушится слово
заика Кемпе ногти сгрыз а Вейне —
мейнен встал в дверях смеется.

Дон Альфред переводит птичью речь на небесах, какое утро белое, не надо мыть носки и штопать рукавицы, во всем направит Дух, и розы расцветут, и Фредис разучивает лютеранские хоралы, но комом в горле непочатый край работы, в полночь медиумы станут звать к себе, ай, хоть на миг назад, к своим народам, к бумагам брошенным, без дела у меня астральные озябли руки, я заглянул в колодец, но успеть – успел немного, бумаги брошены, уже алеет сад, туман завесил устье, башни тлеют, ты меня узнал и успокоишь в каштане рыжем.
(Дон Альфред мерещится осенним днем.)

По волне скольжу.
На одной ноге башмак, на другой баркас.
Подо мной салака, надо мной чайка.
Море что пол вощеный.
Тонул, бывало, от волос и чешуи вал зелен, солон,
быстр, и крепко-крепко пето
(в армии: мотивчик тот же самый, а падеж другой).
Порядком стынул, лгал. Да, зелен, солон, быстр, да.
В любом есть чуточку меня,
во мне любого пропасть.
Порядком пито, ругано.
Над бочками ганзейскими без дна сплошная толща.
(Там песни не в ходу, и падежи.
Нем на немом там.)
Который век с тебя не сводят глаз там
парики на берегу, здесь сельди в бухте.
И слишком мало пето. Задешево
ложились в землю.
(Зелен, солон и быстр.)

Ах, жить не живши, уж стареем, не спрашивая, видишь сам, как, что  ни осень, то быстрее мелькают спицы колеса.
Поют, дерутся, плачут семьи (и брат напрасно брата ждет), был год  весенний, год осенний, но грянет страшный зимний год.
Ни привилегий, ни прощений, ныряет лампочка в патрон, а в круг со  стен сигают тени: шут, черт и ветхий Кальдерон.
Ай, слышу глазом, вижу кожей, кому вершки, кому горшки; на костылях бредет весть божья и волос валится с башки.

Часы спешат шагами великанов. И в кучу родословные, минуты в кучу. И в кучу адреса. Пригубливает солнце полный кубок, год в двери ломится, кромсает семя землю… Но пред тем дух вырвется из хляби. Слышишь, дух по кладбищам, по лежбищам, просроченным календарям, конвертам невскрытым мутит воду. А, Фред Кемпе, ты что-то сделал? Да ничего! Подумать только: взять весь мир перетолмачить – ветку, кочку, птицу! Едва успел схватиться – сразу вечер. Что смеет дух? По силам ли ему побить число, смысл, сущность? И ты оправдан ли? И был ли ты любим? (Ведь это я как Санчо трушу тебе вослед?) И где застанет тебя эстонец: в том подъезде? в Валке? у антиквара имярек? в императиве? в комнате пустой? тут на погосте? ну, и в свой черед где я найду эстонца? на остановке трама? в девятнадцатом году? а может в Пятом? трудно и все труднее сойтись, и кучей все адреса, и кучей родословные. Часы спешат шагами великанов (вдали от нефтяных пластов, зато вплотную к стрелкам – шуруй историю), и рвется дух наружу.