Георгий Иванов - Стихотворения (Полное собрание стихотворений)

Америки оборванная карта
И глобуса вращающийся круг.
Румяный шкипер спорит без азарта,
Но горячится, не согласен, друг.

И с полюса несется на экватор
Рука и синий выцветший обшлаг,
А солнца луч, летя в иллюминатор,
Скользит на стол, на кресло и на флаг.

Спокойно все. Слышна команда с рубки,
И шкипер хочет вымолвить: "Да брось…"
Но спорит друг. И вспыхивают трубки.
И жалобно скрипит земная ось.

Растрепанные грозами — тяжелые дубы,
И ветра беспокойного — осенние мольбы,
Над Неманом клокочущим — обрыва желтизна
И дымная и плоская — октябрьская луна.

Природа обветшалая пустынна и мертва…
Ступаю неуверенно, кружится голова…
Деревья распростертые и тучи при луне —
Лишь тени, отраженные на дряхлом полотне.

Пред тусклою, огромною картиною стою
И мастера старинного как будто узнаю, —
Но властно прорывается в видения и сны
Глухое клокотание разгневанной волны!

Как я люблю фламандские панно,
Где овощи, и рыбы, и вино,
И дичь богатая на блюде плоском —
Янтарно-желтым отливает лоском.

И писанный старинной кистью бой —
Люблю. Солдат с блистающей трубой,
Клубы пороховые, мертвых груду
И вздыбленные кони отовсюду!

Но тех красот желанней и милей
Мне купы прибережных тополей,
Снастей узор и розовая пена
Мечтательных закатов Клод Лоррена.

О, празднество на берегу, в виду искусственного моря,
Где разукрашены пестро причудливые корабли.
Несется лепет мандолин, и волны плещутся, им вторя,
Ракета легкая взлетит и рассыпается вдали.

Вздыхает рослый арлекин. Задира получает вызов,
Спешат влюбленные к ладье — скользить в таинственную даль..
О, подражатели Ватто, переодетые в маркизов, —
Дворяне русские, — люблю ваш доморощенный Версаль.

Пусть голубеют веера, вздыхают робкие свирели,
Пусть колыхаются листы под розоватою луной,
И воскресает этот мир, как на поблекшей акварели, —
Запечатлел его поэт и живописец крепостной.

Пожелтевшие гравюры,
Рамок круглые углы,
И пастушки и амуры
Одинаково милы.

В окна светит вечер алый
Сквозь деревья в серебре,
Золотя инициалы
На прадедовском ковре.
Шелком крытая зеленым

Мебель низкая — тверда,
И часы с Наполеоном —
Все тридцатые года.
"Быть влюбленну, быть влюбленну", —

Мерно тикают часы.
Ах, зачем Наполеону
Подрисованы усы!

Кофейник, сахарница, блюдца,
Пять чашек с узкою каймой
На голубом подносе жмутся,
И внятен их рассказ немой:

Сначала — тоненькою кистью
Искусный мастер от руки,
Чтоб фон казался золотистей,
Чертил кармином завитки.

И щеки пухлые румянил,
Ресницы наводил слегка
Амуру, что стрелою ранил
Испуганного пастушка.

И вот уже омыты чашки
Горячей черною струей.
За кофеем играет в шашки
Сановник важный и седой.

Иль дама, улыбаясь тонко,
Жеманно потчует друзей,
Меж тем как умная болонка
На задних лапках служит ей.

И столько рук и губ касалось,
Причудливые чашки, вас,
Над живописью улыбалось
Изысканною — столько глаз.

И всех, и всех давно забытых
Взяла безмолвная страна,
И даже на могильных плитах,
Пожалуй, стерты имена.

А на кофейнике пастушки
По-прежнему плетут венки;
Пасутся овцы на опушке,
Ныряют в небо голубки.

Пастух не изменяет позы,
И заплели со всех сторон
Неувядающие розы
Антуанеты медальон.

Июль в начале. Солнце жжет,
Пустые дали золотя.
Семья актерская идет
Дорогой пыльною, кряхтя.
Старуха, комик и Макбет —
Все размышляют про обед.
Любовник первый, зол и горд,
Колотит тростью о ботфорт.

Все праздны… Бедный Джи — лишь ты
Приставлен движимость блюсти, —
А кудри — словно завиты,
И лет не больше двадцати…
Следить так скучно, чтобы мул,
Шагая, вовсе не заснул,
Не отвязался тюк с едой
Или осленок молодой

Не убежал. Пылит жара,
А путь и долог и уныл.
Невольно вспомнишь вечера
Те, что в Марсели проводил,
При свете звезд, в большом порту.
Лелеял смутную мечту
О южных странах. А вдали
Чернели молча корабли.

Напрасно мирный свет луны
Земле советует: «Усни», —
Уже в таверне зажжены
Гостеприимные огни.
Матросы, персы, всякий люд,
Мигая трубками, идут,
Толкают дверь, плюют на пол
И шумно занимают стол.

Как часто Джи глядел в окно
На этих дерзких забияк,
Что пили темное вино,
И ром, и золотой коньяк.
Как сладко тело била дрожь,
Когда сверкал внезапно нож
И кровь, красна и горяча,
Бежала в драке из плеча.

Все из-за женщин. Как в мечте,
Проклятья, ссоры и ножи!
Но завитые дамы те
Совсем не волновали Джи.
Когда одна из них, шутя,
Его звала: "Пойдем, дитя…" —
Он грубо руки отводил
И, повернувшись, уходил.

Но, пробужденному, ему
Являлось утром иногда
Воспоминание, как тьму
Вдруг пронизавшая звезда.
Не знал когда, не помнил где,
Но видел взгляд — звезду в воде,
Но до сих пор горячий рот,
Казалось, — и томит, и жжет.

Ах, если бы еще хоть раз
Увидеть сон такой опять,
Взглянуть в зрачки огромных глаз,
Одежду легкую измять, —
Но в этой жизни кочевой
Он видит только ужин свой,
Да то, что выкрали осла,
Да пьесу, что сегодня шла.

Кудрявы липы, небо сине,
Застыли сонно облака.
На урне надпись по-латыни
И два печальных голубка.

Внизу безмолвствует цевница,
А надпись грустная гласит:
"Здесь друга верного гробница",
Орфей под этим камнем спит.

Все обвил плющ, на хмель похожий,
Окутал урну темный мох.
Остановись пред ней, прохожий,
Пошли поэту томный вздох.

И после с грацией неспешной,
Как в старину — слезу пролей:
Здесь госпожою безутешной
Поставлен мопсу мавзолей.

Как хорошо и грустно вспоминать
О Фландрии неприхотливом люде:
Обедают отец и сын, а мать
Картофель подает на плоском блюде.

Зеленая вода — блестит в окне,
Желтеет берег с неводом и лодкой.
Хоть солнца нет, но чувствуется мне
Так явственно его румянец кроткий.

Неяркий луч над жизнью трудовой,
Спокойной и заманчиво нехрупкой,
В стране, где воздух напоен смолой
И рыбаки не расстаются с трубкой.

Визжа, ползет тяжелая лебедка…,
О берег разбивается волна
Янтарная. И парусная лодка
Закатом медно-красным зажжена.

Вот капитан. За ним плетется сеттер,
Неся в зубах витой испанский хлыст,
И, якоря раскачивая, — ветер
Взметает пыль и обрывает лист…

А капитан в бинокль обозревает
Узор снастей, таверну на мысу…
Меж тем луна октябрьская всплывет
И золотит грифона на носу.