Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Я вдохновенная псалтырь
Твоя, непостижимый Зодчий,
Я псалмопевец­богатырь,
Словами побеждавший ночи,
Я звезд несметных поводырь
И скорбного творенья врач,
Я первосозданного ширь
И неудавшегося плач.
Я утешаю звуком лир
Мятеж недокрыливших стай, –
Я – всё, я – весь безмерный мир,
Я – преисподняя и рай!
Но я – ничто, гнилой аир,
Ничтожный атом естества,
Кометой выжженный пустырь.
И только волей Божества,
Твоею волей монастырь
Поднялся каменный, Отец,
И в нем я – скорбная псалтырь,
И в нем я – радости певец!
1917

У подножья трона Божья
Просветленный, благосклонный,
В сожигающие дни,
Облак светлый, осени
Пери бедной призрак бледный!
Чтобы звери бедной Пери
Не увидели в тени,
Облак светлый, осени.
Облак светлый и червонный,
Как видение Мадонны,
Облак светлый, как Христа
Непочатая мечта!

Страшнее Страшного Суда
          Настало время.
Бесплодна всякая гряда,
          Невсхоже семя.
Погибли чистые слова
          В людском Эребе,
И только сорная трава
          Взошла на склепе.
И только странная любовь
          Моя к царевне
Тепличный вырастила вновь
          Псалом напевный.

Шоссейная в лазурь уходит лента,
Исполнен полдень солнечных веселий.
Мальчишка тащит жалкий скарб студента,
Шагающего вслед за ним в шинели

Изодранной... Несчастный, как согбен ты,
Как стал невзрачен в нищенской постели:
Багровые на скулах орнаменты,
Орбиты глаз и губы посинели.

И так один, один ты в чарах Крыма,
Так злобно грудь твою терзает кашель,
Что мне, стороннему, невыносимо.

Без блика этого пейзаж не краше ль?
Контрастов этих резкость нестерпима, –
Скорей, Артист Великий, где твой шпатель!
1918

С возникновеньем исчезанье
В объятии любовном сплетено,
И солнечное мирозданье
На смерть трагичную обречено.

Не мотылек ли исполинский,
Сгорающий в безбрежности, – земля?
И не подобны ли «былинкам
Закошенным – алмазные поля

На саване безбрежных далей?
Ведь все они – сверкающий мираж,
И нет незабываемых печалей,
Как нет неосушимых чаш.

И вижу и слышу, и чьи­то скрижали
          Зачем­то ношу по Синаю,
И знаю, что люди б за мною бежали,
          Да снесть ли их им – я не знаю.

И часто лежу я в объятиях Божьих,
          В дожде золотом, как Даная,
И мир, на безбрежность вселенной похожий,
          Творю я, вселенной не зная.

И часто я мыслю Эдема детали,
          И в крыльях себя вспоминаю,
И в бездну, схватившись за шаткие тали,
          Несусь, – а зачем, я не знаю.

Когда умолкнут выстраданной речи
Последние бушующие волны,
И втиснет в гроб чахоточные плечи
Могильщик сероглазый и безмолвный;

Когда начнется тайны неизведный,
Но предугаданный давно уж океан,
Когда навеки прозябанья бледный
Я допою мучительный пеан, –

Тогда, быть может, расскажу, ликуя,
Без межпорывья тягостных минут,
Зачем, зачем я ради поцелуя
Так долго, долго прослонялся тут.

Тогда, быть может, золотые листья
Осыпавшихся песен станут мне
Не так уж тягостны, и буду чист я,
Как в девичьем тебе являлся сне.

Тогда неискрыляемые горизонты
Я стану облетать с тобой,
И ты сказать «non corrugar la fronte»
Не сможешь пред стихией голубой!

Усталые люди в усталое время,
Свидетели многих кошмарных крушений,
Мы – слабые – тащим угрюмое бремя
И верим, не веря, в наследные тени.

И тени, и цепи нам стали дороже
Жестокой свободы безоких утопий,
И веры какой­нибудь алчем, о Боже,
Мы в тесном кольце окровавленных копий.

О, Боже, усталые, смутные люди
Из смутной юдоли зовут неумолчно
И молят хотя бы о крохотном чуде, –
Смеясь и рыдая, солено и желчно!
1919

Но, когда уж вконец безответны
И молитвы мои и судьба,
Вспоминается пламенной Этны
Мне в лазоревом море волшба.
И когда непосильные узы
Мне сквозь тело впиваются в кость,
Я еще раз хочу в Сиракузы
Унестися, как радостный гость.
И в ключе бирюзовой Кианы
Отразиться горячим челом,
И под сводом базилики странной
Петь неведомой грезы псалом.
Я хотел бы в театре Эсхила
«Орестею» агавам прочесть,
И над всем, что поэту немило,
Совершить справедливую месть.
Я хотел бы лежать в кипарисах
Мечевидных у лаотомий,
Где в пещере зияющей высох
Андромеду похитивший змий.
Где ты, юность моя золотая,
Где Эллады святая мечта?
Улетела пернатая стая,
И вокруг и во мне пустота!
Но хотел бы еще в Сиракузы
Я на миг перед смертью попасть,
И, простившись с классической музой,
Зашагать через Тартара пасть!

Когда остыл творенья пламень
И прах обуглился земной,
В мой остов обратился камень,
Еще не излучивший зной.
И тело тленное покрыло
Его из шлаков и земли,
Как мачту гибкую – ветрила,
Когда снастятся корабли.
И в сердце хлынула из моря
Лазурно­пенистая кровь,
И первого восхода зори
Зажгли в нем первую любовь.
Но дух мой не могла Деметра
Создать из атомов простых,
Мой дух из штормового ветра,
Что в розах ароматных стих.
Но мысль мою нельзя из пепла
Было создать и из оков,
Она в безбрежности окрепла,
Она из белых облаков.
И душу создал мне не Случай,
Не в муках вьющаяся плоть,
Ее десницею могучей
Мне бережно вложил Господь!

И небо всё то же, и так же березы
В атласных листьях червонных стоят,
И так же осенние бледные розы
На астры с улыбкой печальной глядят.
И с тем же гляжу я на всё умиленьем,
И звуки и краски – как прежде – люблю,
И с тою же верой по мокрым ступеням
Схожу к оснащенному я кораблю.
Но что­то порвалось, но что­то разбито,
И пусто по­новому как­то в груди,
И уже размах и тревожней орбита,
И тускло мерцает звезда впереди.
И всё же, засмейся и крикни мне: «Вира!»
И якорь взовьется со скрежетом в клюз,
И с новой надеждой в неновом уж мире
Любовный опять заключу я союз.
Смотри, я внимаю! Рычаг кабестана
Держу я с волненьем. Я молод, я чист!
Ты медлишь? А! – «Вира!» – Смотри, как гитана
Зарылся корабль в голубой аметист!

Осторожней, угрюмый воитель!
Это – жизни последний изгиб,
Ты обрящешь для духа обитель,
Или ты безвозвратно погиб.
Впереди беспросветная пропасть
И зеленая ненависть в ней,
Не пронижет ее копья лопасть,
Не растопчут копыта коней.
Потеряешь Спасителев нектар,
Обожжет тебя чистый Грааль,
И по струнам орфеевым плектр
Заиграет тогда уж едва ль.
Прочь доспехи, угрюмый воитель,
И шелом, и бердыш, и копье!
Голубая в Тоскане обитель
И забвенье – спасенье твое.
Будь Гаутами, Ассизским Франциском,
Будь Эоловой арфы струной,
Разговаривай с солнечным диском
И с журчащей сребристой волной.
Пусть без братии будет пустыня,
Без апостолов церковь твоя:
Чудотворнее станет святыня,
И алтарь твой в саду бытия.
И не будешь по камням Голгофы
Волочить бесполезный ты крест,
И твои не рассыплются строфы,
Как евангельский бисер, окрест.

Вырывайте глаза, отрезайте язык,
          Просверлите железом мне уши:
Ко всему я теперь, ко всему я привык,
          Что растлить собирается души.
У меня и без глаз многорадужный свет
          Там, – в загадочных недрах, – найдется,
Да и ярче сияют алмазы планет
          На глубоком исподе колодца.
У меня и язык сокровенный без слов
          Созидает волшебные песни,
Пишет четким уставом из тех жемчугов,
          Что всех зорь огнеструйных прелестней.
У меня без ушей сохранились бы струн
          Демиурговых в сердце аккорды,
А теперь распылит их страданий бурун
          И тритоньи поглотят их морды.
Не увижу я Розы сияющий лик,
          Не услышу любовные речи,
И беззвучным ответный покажется всклик,
          И во тьме не блеснут ее плечи;
Но расскажут ей всё златоустые пальцы
          И слепого чела пластилин,
И очей не увижу, как тухнут зеркальца
          Из­под осени близкой морщин!