Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Следы ребенка на снегу… И сразу мне —
И в сердце, и вокруг — теплее как-то стало!
Как будто тени туч внезапно разогнало
Дитя, что здесь прошло… Как будто сил вдвойне
Прибавило оно и в сердце пробудило!
Куда ты шло, куда? К друзьям или домой?
Смеялось? Плакало? Иль следом за собой
Ты, может, песенку вело? Иль говорило
Деревьям что-то здесь, синицам, снегирям,
Веселой белочке с душистой веткой в лапах?
А может, просто шло, вдыхая свежий запах
И жизни радуясь, и счастью, и снегам?
Кто близкие твои? Кто братья и сестрицы?
По вечерам тебе кто сказки говорит?
Кто ласку щедрую свою тебе дарит?
В веселых играх кто с тобою веселится?
Я мог бы задавать вопросы без конца,
Но вижу всю тебя, дитя, я очень ясно!
Свой простенький платок надела ты напрасно —
Цвет красной шапочки милее для лица!
Нет, волк тебя не съест! И нет здесь волчьей стаи!
Живи среди людей и радуйся с людьми,
А все мои слова на память ты возьми,
Пусть старшая сестра тебе их прочитает!
Мне всех твоих друзей назвать не хватит сил!
Различен цвет их лиц, язык и образ жизни,
Но все они живут в одной с тобой Отчизне,
И труд единый их в одну семью сдружил.
Молчит сосновый бор. Гудит далекий Киев.
А где-то там и ты? Живи же в добрый час.
Будь Красной Шапочкой! Знай: нет волков у нас.
Но чародеи есть, да ведь еще какие!

Навеки в сердце я, как память, сберегу
Ребенка легкий след на голубом снегу!

В чужом городе сумерки часто бывают
Грустью синей повиты, окутаны длинною тенью,
Голоса незнакомые возникают —
Птицы странно кричат во мгле осенней.

В одиночестве сердце притихшее бьется
Выразительно, полно и так глубоко,
Тщетно, тщетно из бархатной ночи рвется
Утружденное далями, за день уставшее око.

Сердце к сердцу стремится в неясной тревоге,
Слово отклика жаждет, ладони — ладоней…
За печали такие — спасибо дороге,
За короткие сны на неведомом лоне!

Народы мира, люди всех племен,
Любых цветов, любых оттенков кожи,
Пусть шар земной сегодня разобщен —
Восторжествует Истина над Ложью.

Как Ложь ни лги и как ни суесловь,
Ни искажай прямых и четких линий,
На всей земле войдет в дома Любовь,
Как входит солнце из небесной сини.

Войдет, войдет! Ведь цель у нас одна,
Ведь мы хотим, мы жаждем мира вместе,
Свободной жизни, светлой, как весна,
Неомраченной материнской песни.

Роднит нас труд, творящий чудеса,
Биенье мысли, острой, дерзновенной,
Торящей путь ракетам в небеса,
Пронзающей молчание вселенной.

Роднит земля, ее сады, луга,
Костры зари, полутона заката,
И летний зной, и зимние снега,
И прелесть рифм, и строгость древних статуй.

Я простираю к вам свою ладонь,
Благословляя честное пожатье.
Пусть вечный прометеевский огонь
Горит у вас в душе и сердце, братья!

Уж не опасен
                  и совсем не страшен,
Полезен даже, — поучают нас
С ребячьих лет. Конечно, это так,
Да не люблю я что-то симпатяги
Ужа — боюсь! Хоть и смешно, боюсь…

Ловил сегодня рыбу я в затоне
На озере. Палящий день стоял,
А тут нигде ни деревца, и даже
Ни кустика — одна трава седая,
Да пыльные и тощие цветы,
Да рыжая рассохшаяся глина,
Да горы полуголые вдали.
За поплавками я следил прилежно,
Перекликаясь с внуком иногда —
Он там, на берегу другом затона,
Самостоятельно рыбачил тоже, —
И вообще всё было хорошо.

И вдруг в воде откуда-то возник
Огромный уж… Он поперек затона
Плыл быстро, высунулся из воды
Наполовину — и метнулся с шумом
Холодной, серой молнией в камыш…
И тут же, в самой чаще, камышевка
Отчаянно, безумно запищала,
Как будто заслоня своих птенцов
От неминуемой беды… И сердце
Мое застыло. Да, застыло сердце!

Не видел я, что в камышах творилось,
Какое дело совершалось там,
Но ясно понимал: худое дело,
Жестокое…
                    И тут припомнил я:
Под Киевом мы шли домой с охоты
Тропинкою лесною — и внезапно
Меня приятель отстранил рукою
И под ноги мне выстрелил в упор.

Развеялся дымок, и перед нами
Змеи какой-то тело заклубилось
В агонии. Мы обошли ее, —
А после брату рассказал мой друг
О происшествии случайном этом
И заключил с сомнением и грустью:
«Кто знает, вправду ль я убил гадюку
Или невинного ужа?..» Но брат
В ответ ему промолвил, улыбаясь:
«Всё, что ползет, без колебанья бей!»

Каким бы стал глупцом я нестерпимым,
Когда б завидовать я начал юным,
Румянощеким и лучистооким,
Когда бы впал в немыслимую зависть
К здоровым, сильным, стройным, молодым,
К тем, что считают не без основанья
Себя хозяевами нашей жизни,
К той смене, что пришла тебе и мне,
Мой добрый друг, неведомый, далекий!
Нет, нет! То был бы стариковский бред!
Мне жаль рассветов тех, что раз лишь так пылали,
Неповторимых гроз, что в вечность отсверкали,
И сердца трепета, и губ, и той
Весны, что, птицей взмыв, рассветною порой
Исчезла без следа в белеющем тумане.
Жаль благодатных слез, несбывшихся мечтаний
И горечи немой, что сердце в тишине,
Как сок березовый, оздоровляла мне,
Что белая кора сочит, слезой роняя…
Мне жаль предчувствий тех, что вянут, остывая
От ветра первого, едва он тронет их…
Жаль проблесков меж туч легчайших голубых,
Полета ласточки, что над землею мчится
Предвестницей грозы, как синяя зарница,
И леса мглистого, где затихает шум
От счастья, от росы, от соловьев и дум,
Мне жаль девичьих рук, очей бездонных, темных,
Жаль утреннего сна и тех ночей бессонных,
Что были мне как сон, как света с тьмой игра…
Жаль горя первого и первого добра,
Великой дружбы жаль, что в миг один сгорала,
Улыбки золотой, что мне всегда сияла,
Снегов и снегирей, и дней, зовущих вдаль…
Жаль света целого — земли и неба жаль!

Цветет шиповник под моим окном
Своим бледно-пунцовым скромным цветом
И переносит в молодость меня,
На перекрестки полевой дороги,
К рассветам синим, к вечерам янтарным,
К тем, что всегда сулили сердцу счастье.
Друзья мне говорят: «Зачем тебе
Куст этот дикий? Выкорчуй его
И посади взамен него на клумбу
Культурной розы сорт!»
                                        А я в ответ:
«Но все кусты тех самых роз культурных,
Французских, полиантовых и чайных,
Гибридно-чайных и других названий,
Всё больше иностранных, все они
Праматерью своею называют
Как раз простую, полевую, ту,
Что так ученые неблагодарно
Собачьей именуют по-латыни»[90].
Все эти знаменитые сорта
К шиповнику, к нему лишь прививали,
Своими он корнями их питает!
Нет, не поднимется моя рука
На этот куст, откажется под корень
Рубить топор!
                           Ведь он — моя весна,
И молодость, и песня та в полях,
Что девушкой невидимой поется,
И несказанно трепетная речь.
Из песни — из нее росли Бетховен,
Чайковский, Лысенко и Леонтович,
Из песни вырос чародей Шопен,
И Римский-Корсаков, сказитель дивный,
Как роза из шиповника — из песни!
Шевченко с Лесей выросли из песни,
К ней Пушкин жадно сердцем припадал,
Питался Гейне песнею народа.
И разве кто срубить ее посмеет,
Бессмертную под корень подсечет?

Что мне, друзья мои, ни говорите,
А я стою упрямо на своем,
Пусть клятвою звучат мои слова:
«Не дам в обиду песню и шиповник!»