Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Бывает так: еще не встали зори,
Колышет сон земные города,
И небеса безмолвны, как всегда,
Не видно звезд в космическом просторе.

И вдруг проснешься. И в открытом взоре
Проснется мысль, что ты искал года.
Проснутся руки, требуя труда.
Проснется первый лист на осокоре.

Что сталось с сердцем в этот ранний час?
И почему ты веришь, что сейчас
Случится чудо, мир преображая?

То постучался луч в твое окно,
И свет пролился, весело играя,
Как юности живительной вино…

Багряный вечер догорел,
На город пепел оседает,
Переливается, сверкает
Днепр в ожерельях фонарей.
Умолкли голоса людей,
И сердце с грустью отдыхает.

Ночь, лампа, думы, тишина,
Белеет лист бумаги строго —
Затихла творчества тревога,
В молчанье — мыслей глубина,
Цель в контурах чуть-чуть видна,
А сердце рвется в путь-дорогу.

Мой побратим! Мы иногда пейзажем
Всего точней о человеке скажем,
И отзвук песни в далях росяных
Порою глубже нам глубоких книг
До дна всю душу раскрывает мудро.
Вы запахи романовского утра
Прислали мне, как дар сердечный свой,
Как солнца луч сквозь тучу золотой.
И вот затрепетали надо мною
Цимбалы пчел незримою струною,
Над пыльным полем ветер закружил,
И в плеске рыбы, в перезвоне крыл
Воскресло всё, что было мной забыто.
Со мною друг — и вновь душа открыта
Всему тому, в чем свет любви живет,
И надо мной голубизна плывет,
Где девушка под вербой соловьиной
Ваш «Рушничок» развесила незримый.

Со мною люди — те, с какими рос,
Которым сердце я свое принес,
Со мною Вишня, нежностью богатый,
Взгляд Вашей мудрой матери, и хата,
И в хате той оркестрик духовой,
Нас угощавший песенкой ночной,
Когда я плакал, а Козак смеялся,
И смех и плач в одну любовь сливался,
И всё любовью в эту ночь цвело![95]
Спасибо Вам — за ласку, за тепло!

Дождь — в воздухе, с полей — теплынь живая.
Медо́вый дух гречиха разлила;
Косарь хлопочет, косу отбивая,
Во ржах, дурея, бьют перепела, —
И, словно в сказке птица огневая,
Я возрождаюсь, отгорев дотла,
Поэт, чья доля — птицей жить на свете,
Как утверждает олимпиец Гете.

Пригреет солнце, заблестит вода,
Румяный день поднимется с востока,
Сребрится верба, словно борода
Иль шевелюра древнего пророка,
И — от дремоты вялой ни следа!
Поэт, вздохнув свободно и глубоко,
Творит как хочет, что бы ни твердил
Ему в сердцах придирчивый зоил.

Конечно, про Довейка и Домейка [96]
Теперь писать — дурной, пожалуй, тон
На смену соловью и почке клейкой
Пришли теперь железо и бетон.
Согласен я, что Галя и Зюлейка —
Давным-давно приевшийся шаблон…
Но, чувствую, неладно и с бетоном, —
Он станет, если уж не стал, шаблоном.

Иные розы над Днепром цветут,
Иные чайки носятся, ликуя;
С мест обжитых мечтателей сметут
Певцы, в броню одетые литую,
И плуги новой бороздой пройдут
Там, где отцы лишь маялись впустую.
Так пусть огонь, что в буре не потух,
Благословит тебя, бунтарский плуг!

О впрягшиеся в лямку исполины,
Чей труд — для гнета смертоносный меч!
Натужились не втуне ваши спины,
Не попусту усилья ваших плеч:
И Сахалин и Пармские долины
Готовы солнце новое зажечь,—
И это мы, малы и незаметны,
Сердца ведем в край голубой, заветный.

Оконце школы в вихре снежных грив,
Льняных головок детских вереницы,
Колесный шум, визгливых пил мотив
И пар над лугом в пору косовицы, —
Содружных воль алмазный коллектив,
Что, как заря, пред нами золотится,—
Всё это звук, для сердца не пустой…
Но как же быть с искусством, с красотой?

Людское море две сестры родные
Браздят издревле — мысль и красота.
Когда наш предок на ноги впервые
Пытался встать — их спорила чета,
Как нас вести сквозь дебри вековые,
Как распахнуть нам к свету ворота, —
И Рим железный потрясли плебеи
Огнем отваги, молотом идеи.

Да, много терний в прошлом, — но видны
В нем и венцы терновые порою:
Цари в броне коварства и войны,
В броне любви бунтарские герои.
Так пусть запомнят накрепко сыны,
Что мы, для них фундамент новый строя,
Не только рвенье вкладываем в труд,
Но также — мысли, что в веках живут.

А красота — божок непостоянный,
Как Янус. Ржавую столетий даль
Она улавливает в стих чеканный,
В созвучий музыку и форм хрусталь, —
Или ведет наш дух в иные страны,
К вратам грядущего, литым, как сталь,
Но связанным с минувшими годами
Нерасторжимыми вовек цепями.

Их так же невозможно разорвать,
Как в теле вены иль узлы артерий.
Ужели Маркс гнушался бы пожать
Спартаку руку? Так в былое двери
Нам красота умеет раскрывать
И в будущее. Средь роскошных прерий
И в тундре, где седеет скудный мох,
Нам светят Гейне, Тютчев, Архилох.

Гомункул не заменит человека,
Хоть верю я в творящий дух реторт.
Да сгинут, растворясь в реторте некой,
И древний бог, и старосветский черт,—
Людскую мысль, бессмертную от века,
Ничто не сможет выкинуть за борт,
Покуда, словно марципан цыганам,
Не попадем мы на зуб марсианам.

Мой краток вывод, хоть я и речист:
Люблю твердить о том, что воспеваю;
Пусть буду классик, а не футурист,
Пускай пою про мед и Навзикаю,
Но пред искусством я останусь чист,
Свой дар не расточу, не разменяю…
Итак, позвольте, хоть сюжет не нов,
Припомнить допотопных чумаков.

Читатель, если будете вы в Сквире
(Я города грязнее не нашел),
То знайте: как-то месяца четыре
И я там жил, хоть «жил» — не тот глагол:
Я рвался вдаль, мечтал о шумном мире —
И локти протирал о пыльный стол…
Там, в Сквире, где глухая тишь безмерней,
Живет мой друг, мой сказочник вечерний.

Люблю тебя, Сократ степных равнин!
Попыхивая трубкою большою,
Ты, как владыка целей и причин,
Вещаешь со спокойною душою
О том, что обратилось в пыль руин.
«Минувшее проходит предо мною…
Волнуяся, как море-окиян», —
Былые тени всходят на экран.

Над крышей филин голосит ребенком,
А в небе — золотой Чумацкий Воз…
О, сколько вас по звездным тропам тонким
Ходило в Крым! А где хоть след колес
От ваших арб? Нам, мыслящим подёнкам,
Мир становленье бурное принес:
Где шли обозов черепашьи гонки,
Возводят башни к небесам — подёнки!

О трубка дорогая, внучка той,
Что из-под уса сивого мерцала,
Когда кипел котел в траве степной,
Волы хрустели жвачкою устало,
А дед, благообразный и седой,
Степенно резал розовое сало,
К беседе поучительной готов, —
Ты мне и подсказала чумаков!

Чумак ходил к лазоревому Дону,
Где давний предок омочил шелом,
Стога тарани, желтой и соленой,
Возил, помахивая батожком,
И, верно, не сменял бы на корону
Он воздух тот, что был хмельным вином,
И скрип телег, и степи мощный запах,
Где вьется ястреб с перепелкой в лапах.

Ходил чумак и в синеглазый Крым,
Блуждал в сухом безбрежном океане[97]
И голосом растроганно-хмельным
Пел песни той, которой нет желанней,
И песни расплывались, словно дым,
И колыхались в радужном тумане,
Чтоб в озере далеком утонуть
И лебедей непуганых спугнуть.

Едва весны животворящий дух
Сугробов серебро отполирует
И с монотонною капелью вдруг
Вино мечтаний в сердце забушует —
Чумак встает. Огонь, что не потух,
Но на лежанке сумрачно зимует,
В нем вспыхивает. Верьте или нет, —
Но даже в трубке блещет новый свет.

Пусть счастье — мотылек денного века,
Пускай чума приходит иногда, —
Запахла, опьяняя человека,
Звеня под снегом, вешняя вода,
И смотрит черноглазая Ревекка:
Давно пора гостям в корчму, сюда,—
И в старой Деренухе не впервые
Поэты собираются седые.

О, сколько неподслушанных бесед
Вы знаете, корчемные руины!
…Вон тот чумак вошедший, средних лет
И с детским взглядом, милым и невинным,
Нашел гнезда разбойничьего след
И, уничтожив этот рой осиный,
В Чернигов атамана их привез
И насмешил товарищей до слез.

А этот, что за дымом наблюдает,
Кивает головою и молчит, —
Великий мастер: я́рма украшает
Или такую дудку смастерит,
Что мертвый не утерпит, загуляет,
Когда гопак веселый загудит…
Он мог бы сделаться еще и ныне
Да Винчи новым или же Челлини.

А тот седой лукавец — весь базар
В нем грозного запомнил вурдалака.
Бывало, вспыхнет месяца пожар,
И он крадется по кустам из мрака…
Но удалось разрушить цепи чар:
Он снова — просто Сидор Верещака,
Его в пути застукал снег-снежок,
И пропил он волов и всё, что мог.

Конечно, вурдалаки — дань химере,
И ведьмы — ложь! Не верю я в чертей,—
О вы, Колумбы будничных Америк,
Апостолы потрепанных идей!
Но ложь — еще одна ступень в преддверье
Науки; и в тумане прошлых дней
Она рождала целые системы:
«Мифологема — мать философемы!»

Гомер — вранье, и Лейкин — вот уж врет,
Но если так, мне ложь мила такая:
Слагал свои творения рапсод
Не ясным днем — была пора ночная.
И сердце музу вымысла зовет,
И я коня крылатого седлаю,
Хотя готов тенетами наук
Меня опутать критик — как паук.

Друзья, наркотиками не торгую
(Слова Франка) и верю в микроскоп,
Но разлюбить, конечно, не смогу я
Твои повествования, Эзоп,
Когда, лукавой басенкой балуя,
Свой иронический наморщив лоб,
Ты говоришь — как прадедам жилося,—
В виду имею шутника Тодося.

Гусь прокричал, и жаворонок спел,
В болоте цапли подняли тревогу,
И теплый ветерок зашелестел, —
Идет весна, с самой победой в ногу…
Благослови чумацкий, мать, удел,
Их тяжкую, неверную дорогу:
Уже волы, почуяв долгий труд,
Воды не пьют и горестно ревут.