Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Чумацкой вы не ждите Одиссеи:
Пора старинных эпосов прошла.
Сумею ль впрячь, сноровки не имея,
Лирическую песню, как вола,
В скрипучий воз громоздкой эпопеи?
Нам так не жить раздольно, как жила
Добротных прадедов семья… Кургузы,
Легки мы стали, что твои французы.

Ой, ходит гомон-гул в лесном краю:
Пришел чумак от синего лимана
И, разложив на рынке соль свою,
Увидел там негаданно-нежданно
Улыбку милую, — он помнит, чью! —
Той, что былую растравила рану,
Той девушки, что, покупая соль,
Вселила в сердце сладостную боль.

Теперь она в очипке… Эх, Настуся,
Теперь я с горя даже кнут пропью
В твоем шинке! В последний раз напьюся,
А мысли всё ж глубоко затаю…
Уйду далёко и не ворочуся, —
Развею в далях скорбь-тоску свою,
Чтоб ей вовеки с глухоманью знаться:
Зеленой руте дважды не подняться.

Ее сапожек след еще не стер
Прохожий люд; впечатан в пыль глубоко,
Он колет сердце, словно шип, остер;
Керсетка оксамитом издалёка
Горит, — и песня новая в простор
Плывет волною, плачет одиноко
На ноте заунывной, как подчас
О братьях и калине грустный сказ.

А вон другой: кушак, что мак, искрится,
Едва наброшен на плечо кафтан…
Бывало, где придется, там ютится,
С убогим днем, что долей злою дан,
Как Диоген, умеет примириться:
Седло пропил, не жалко и стремян!
О нем я песнь храню, что сбереглася
Мне памятью о поваре Уласе.

Малиновый, бывало, сварит мусс
И, часть украв, поставит, не жалея,
Друзьям. (Прошу прощения у муз,
А впрочем, мой рассказ не про Энея,
И не страшусь, что, дескать, я загруз
В болоте прозы с песнею своею.)
Так вот, изрядно выпивши, Улас
Про чумака мне песню пел не раз.

Так и отец мой с молодым Кузьмою,
Забывши про тревогу и печаль,
То песней утешался золотою,
То мыслями летал из дали в даль,
Костер под вербой разложив густою.
Так пастуха расспрашивал Мистраль
О звездах, об их смысле потаенном
В краю, что дышит ветром благовонным.

Чужих волов не на своих лугах
Пасет чумак. Эх, кто беды не знает,
Кто не служил сызмальства в батраках,
Пускай его про горе поспрошает!..
Но вечер сходит; галки на дубках
Гурьбой расселись; мгла плывет и тает,—
Кто ж там в лесу, за дремлющим прудом,
Махнул, как птица, белым рукавом?

Шалфей взошел, не вянут руты милой
Зеленые листочки ни на миг, —
И белый цвет надежда распустила,
И в сердце — ясный журавлиный крик…
Понять всё это — молодым под силу,
Но, хоть уже я от любви отвык,
Сдается, шепот слышу я призывный,
И луч по сердцу пробегает дивный.

Седеет в джунглях сумрачный факир,
Под солнцем розовеет Гонолулу,
И дальняя струна безвестных лир
Сердца поэтов снова всколыхнула…
А сколько там, средь звезд, пьянящих мир,
Есть дивных снов, каких душа минула!..
И всё же ось у космоса одна —
Любовь! Куда ни кинь — везде она.

Тут наконец пускай Фламмарионы
В мои слова «внесут свой корректив»;
Ведь я придумать космосу законы
Едва бы смог, как я и ни ретив,
Мой голос, как сильнейших миллионы,
В безвестном тонет. Но, покуда жив,
Надеюсь я, что в будущем поэты,
Как Пушкин — Крым, объездят все планеты.

Нанизывая стройный ряд октав,
Как на шнурок точеные кораллы,
Я бы сострил, примерно так сказав:
Миры — из теста одного, пожалуй,
Да нам-то незнаком его состав,
Хоть «теоретиков» найдешь немало,
Каким и Аристотель и Платон
Дают взаймы свой древний камертон.

Вернусь назад — к сюжету основному.
Дружили встарь на хуторе одном
Два чумака. Шли поутру из дому
Рядком и так же возвращались в дом;
Когда зимой на мягкую солому
Ложились их волы, они вдвоем
На шумных посиделках отличались
Да, сказывают, вместе и венчались.

Прошли года, лег на усы мороз,
Но к дружбе их сердца не охладели.
Семен Подпалок и Марко́ Наджос,
Под скрип сверчков, под звонкие их трели,
По вечерам, когда среди берез
Проходит кто-то, зримый еле-еле, —
У хаты, на завалинке косой,
Гудели глухо, как пчелиный рой.

О, сколько побывальщин там чудных
Услышали их маленькие внуки:
Про сивый ужас завирух степных,
Про солнце Крыма, про чумные муки!
Но вот в один из вечеров затих
Старик Семен; жестокий меч разлуки,
Упав, рассек примерной дружбы нить:
Ушел Семен в сырую землю гнить.

Был вечер. Озаренный светом резким,
Сидел Марко́, задумчив и суров…
С кем говорить? Ведь и молчать-то не с кем…
Внезапно тень из-за густых кустов
Встает и голосом выводит веским:
«Брат, дай огня!» — И много вечеров
Беседу вел он с дружескою тенью,
Покуда не угас в ночи осенней.

Та сказка, может быть, и не для вас,
Творцы бетона: слишком уж наивна.
А я люблю, в вечерний тихий час,
Простой свирели голос переливный.
Конечно, то не скрябинский экстаз,
Всего лишь звуки дудки примитивной…
Но вспомните, как старый Иохим[98]
Тягался с фортепьяно дорогим!

Он подрастал в грязи предместья,
Где козы, мусор да репей,
Где люди, словно мухи в тесте,
Увязли в тине тусклых дней,
Где липко всё, где нудно длится
Чреда безрадостных картин.
Он видел мир как из темницы,
На жизнь смотрел — как через тын.

Сашко в семье был пятый сын,
Ведь беднякам везет на деток.
Счастливый час хотя б один
Найдется в жизни так иль этак, —
И наш Сашко в ручей весной
Пускал свой флот бумажный смело
Иль атаманил с детворой,
Что тоже досыта не ела.

А то иное делал дело —
Дома из глины строил он,
Работа ладная кипела,
Глаза горят, — так увлечен.
Еще, как «нищий-принц» у Твена,
Любил читать, любил мечтать,
Хоть жизнь была груба отменно,
Той книжной жизни не под стать.

Случалось, что ухватом мать
В сердцах сыночка угощала,
Но и сухой калач кусать
Порою счастье выпадало
В семье на долю двух меньших,
Как Петуху — есть расстегаи.
Вот так он рос. Мильоны их
Растила так пора былая.

Бывало, ветер, завывая,
Закружит листья, зол и лих,
Вода, канавы заполняя,
Захлюпает, а сад притих, —
Вид у Сашка́ тогда унылый,
Задумчивый не по годам.
Тоска его с жестокой силой
Схватила — стал не свой он сам.

«Мальца недолго видеть нам!» —
Порой соседки толковали,
Как шел он, молчалив и прям,
Казалось, чем-то опечален.
Куда-то ото всех затей
Тоска парнишку уводила.
А то — вновь смотрит веселей,
В проделках — первый заводила.

Читатель! Мысль меня смутила:
Вдруг проза повести моей
Им, «массам», вновь не угодила,
Как автор ни возился с ней.
Но, право, «массы» есть и Массы —
С заглавной я пишу одних, —
И вредные одним прикрасы
Всего приятней для других.

Я знал и критиков таких,
Что и в гробу учить нас станут:
От тонких замечаний их
Не только сердце — уши вянут.
Зачем, мол, «он», а не «она»
С поэтом в поле выезжает?
Другой: «Причина нам ясна,
Зачем он пчелок воспевает!»

Тот классицизмом укоряет,
Тот — рыбной ловлей. Ну а тот
Опять к Плеханову взывает,
На помощь тень его зовет!
И все нашли, лишь я ищу всё,—
Где ж знать им, скольких стоит мук
И взят ценой какого чувства
Из сердца выхваченный звук!

Пусть повесть наша без сюжета,
Но всё ж за рифмой мы следим.
Не вышло из Сашка поэта,
Хотя и мог бы стать он им.
Но вновь скажу: поэтов масса,
Да проку нет от их письма,
И сердце долго ждет напрасно,
Хотя бы… малого Дюма.

Пришла хозяйкою зима
И пестрый свет весь побелила,
И, матерьял взяв задарма,
Гурьба учеников слепила
Из снега бабу. Тут как раз
Припомнить детство сердце радо —
Нам нравилось в веселый час
Из снега строить баррикады.

Разбившися на две бригады —
Я был, как помню, Курфейрак[99] —
Мы бой вели, и ретирады
Не признавали мы никак.
(Я тут с размера сбился малость,
Да что за важность! Ерунда,
Сказать по совести.)
                                   Смеркалось,
Блеснула первая звезда.

Дорога ждет саней следа,
Бубенчика ждет гостевого,
И льются тени, как вода,
Как пряжа полога ночного.
Сашко еще не спит. С друзьями
Он бегал целый день. И вот
Перед окном с узором в раме
Он дань мечтаньям отдает.

Пишу — и страх меня берет:
О чем он думает, сердечный?
Иль в «голубой эфир» плывет?
Мала душа его, конечно,
Но чуть потоньше вкус у ней,
Чем… Вот бы не соврать некстати!
О разном думает плебей
В нетопленной и темной хате.

С чахоткой мать лежит в кровати,
Младенец плачет. Вот запел
Сверчок — за печкой иль с полатей —
Развлечь младенца захотел.
В мечтаньях перед взором Саши
(А ну-ка, лира, выше тон!)
Встают гиганты — стройки наши,
Жизнь в новом мире без препон…

Ну, вот и сбился на шаблон…
Беда и только с этой меркой!
Такой уже для нас закон,
Что каждый, как преступник мелкий,
Знай озирается вокруг,
Ни в друга веры нет, ни в брата:
Ни брат родной, ни верный друг
Нам не прощают плагиата.

Да и зачем далась нам хата
Сашка́-мальчишки? Нам пора
Труда бессменного лопату
Заместо легкого пера
Взять в руки. Может, слишком скоро
Главу закончить я хочу?
Что ж, перед праведным укором
Молчать умею — и молчу.

Где повстречались? За дровами.
Шел март. Вода среди двора
Поблескивала ручейками…
О, вешних дней моих пора,
О, пыл сердечный — и на тыне
Концерт голодных воробьев!
Средь шумных улиц и в пустыне
Не раз я вспомнить вас готов.

Клен сбросил снежный свой покров,
И капли на ветвях сверкают,
И тишь вечернюю садов,
Стуча, колеса нарушают,
И голуби, как лепестки,
В дали мелькают нежно-синей,
Так трепетны и так легки —
Пучок неуследимых линий.

Как опустел я сердцем ныне
(Хоть и толстею)! Как живу
Однообразно! Если синий
Порою цвет и назову,
Так это просто лишь для стиля,
И то пора б и перестать…
Беда, коль плесенью и пылью
Позволишь сердцу обрастать!

А ведь мечтал я написать
Велеречивый гимн любови…
Но начинает жизнь тесать
И для меня уж дом сосновый
И, может, мерку уж сняла.
Хладеет кровь. Не те и песни…
Да речь-то не об этом шла.
Была весна. Был день чудесный.

Она сказала: «Льстишь, бесчестный…»
(Ему семнадцать было лет…
Припомню — и в душе воскреснет
Мой юный цвет, хоть пустоцвет.)
«Как ни хитри, но непременно
Поймает батько, как кота…»
И тут, сказал бы я, мгновенно
Соединились их уста.

Есть в книге чувств страница та,
Чей смысл тяжел для толкованья,
Хоть поцелуя речь проста
И не трудна для пониманья.
Когда созрел уж виноград —
До долу ветви гнуться стали…
Ведь эту тему век назад
Зазорной вовсе не считали…

Он полюбил. Могло едва ли
Иначе быть. К чему же нам
Идти туда, куда не звали,
Где всё он сделает и сам?
Люби, целуй, безумствуй, хлопче,
Люби и в час, когда любовь
Тугими ножками растопчет
Твой мозг и нервы, плоть и кровь.

Еще мальчонкою с друзьями
В манящий город он ходил
И любопытными глазами
За жизнью города следил.
Толпы бурливое движенье,
Изгибы улиц, блеск витрин
И даже мостовой каменья
Любил и клял предместья сын.

Еще (нет для того причин,
Чтобы скрывать) был не похож он
На автора, что шум машин
Без страха выносить не может,
Нет: разные ремни, винты
(Вот радость юным урбанистам!)
Считал он чудом красоты
В свободном поклоненье чистом.

Пить забывал и есть, искристым
Уставясь взглядом в маховик…
Стоп! Шумом оглушен и свистом,
Еще, друзья, я не привык
Писать о трубах, о турбине,
Еще лениво стих идет!
Но мир былого гибнет ныне,
Приходит нового черед.

Стихийных сил извечный ход
Взяв в клещи действенной науки,
Людской идет к победам род,
Как зверь разумный и сторукий[100], —
И сквозь слепящий, едкий дым,
Сквозь море му́ки и горенья,
Сияет взорам молодым
Рассвет великий единенья.

В труде сноровку и уменье
Герой наш рано получил,
Труд дал к большим делам стремленье
И сердце парня закалил.
И рос он, черный, прокопченный,
Упрямый, жесткий, как пила, —
А в сердце, словно луг зеленый,
Мечта сияла и цвела.

С друзьями жизнь его свела —
На то и молодость дана нам.
А с ними мир, где жизнь текла,
Казался иногда румяным
И теплым, словно майский сад…
Бывало, вешнею порою
Май под знамена баррикад
Звал сердце Саши боевое.

Был грозный срок. Уже ступала
Вдали война, как Командор —
Стопой тяжелой. Как шакалы,
В один сбирались дикий хор
Царевы слуги — «патриоты»,
Уж запах тлена долетал.
Но не один отважный кто-то
Уже точил на них кинжал.

А те, что чуяли провал,
Те плети толстые сплетали —
И в плесень камер и в централ
Голодных узников кидали.
Еще каратели, шпики
В дыму роились той порою,
Еще безгласны и тихи
Во мгле таилися герои.

Смешалось всё в снарядов вое —
Хрипенье, стон, вранье, грызня…
Здесь море ночи мировое
И берег мирового дня…
О, сколько их, чернявых Сашек,
В окопах мерзлых полегло,
И сколько в их мечтах погасших
Красы и нежности цвело!

Так что же Сашу привело
На службу к воронам проклятым?
А он мечтал ведь, как назло,
Стать Робеспьером иль Маратом,
А он немало ведь прочел
Книг пламенных — призывов к воле!
(Науку эту он прошел
В тюрьме — в то время высшей школе

Политики: для бедных боле
И не было — мечтать не смей!)
Что ж: на чужом, на мокром поле
Настиг его стоглавый змей
В вонючей и сырой траншее,
И к пулемету приковал,
И трудовой рукой смелее
За сытых биться приказал.

Сашко частенько вспоминал[101],
Как целовался за дровами,
Как у соседа груши крал
И как гулять ходил с друзьями,
Корабликов бумажных флот
И вожаков фабричных слово,
Что за собой вело народ,
Пылая факелом багровым.

Он вспоминал, как светом новым
Весь озарился жизни путь,
Как ветром вольным и суровым
Дышать глубоко стала грудь,
Как юность присягала честно
Не на иконе, не в словах,
Как стрелы гнева и протеста
Калились в молодых сердцах.

«Вы всё еще поэмы ждете,
Сюжета, фабулы, интриг?»
— «Нет, мы берем то, что даете…»
—  И ладно. Я ведь не постиг,
Как это ходят на котурнах,
Героя водят, как за ус,
В тонах и в темных и в лазурных
На строгий потрафляют вкус.

Я сразу страху предаюсь,
Едва лишь вспомню о поэтах,
Что без дорог, попав в конфуз,
Плутают в хаосе сюжетов,
Главу верстают на главу,
То ссорят, то мирят героев,
Живую душу наяву
Морят анализом порою.

Нет! Не создать мне (я не скрою)
Эпического полотна.
Другие же сюжет построят,
И племена на племена
Ведут упрямыми руками,
И мир весь видят из окна,
И чудо — посудите сами, —
Все даже помнят имена!

Лавина, хищна и грозна,
Катилася и докатилась.
И всколыхнулася до дна
Жизнь, что давно уж замутилась,
Травой болотной заросла.
Взвилися птицы с вещим криком,
Сверкнули в воздухе крыла,
Воскрес безгласный — стоязыким.

Хвала морям, пустыням диким,
Дорогам, что в страде боев
Вперед, навстречу дням великим
Несли отважных муравьев.
И честь ветрам, что их живили,
И водам, что поили их,
И снам, что освежали силы
Волшебной властью чар своих.

И тем набатам, что живых
На вече судное скликали,
И солнцу, в чьих лучах косых
Снегов расплавилися дали.
Пускай в крови, пускай в слезах
Растет посев, в грозу омытый,
Пусть днем темно, и ночью страх,
И пламенем земля повита, —

Любовь и вера — вот орбита
Земных сердец, но лишь борьбой
Даль неоглядная раскрыта
Для всех таких, как мой герой,
И пусть былое воет волком,
Змеей шипит на красный цвет,—
Мы ярким вышиваем шелком
Ткань светлую грядущих лет.

Однообразный и скрипящий
Состав в заснеженных полях.
Дремота. Холод леденящий.
И крови сонный стук в ушах.
Дров больше нет…
                             «Все за дровами!
Катися с крыш!»
                  — «Да к черту!»
                                             — «Ну!»
И в топке вновь пылает пламя,
И рвут колеса тишину.

«Бывало, братцы, нам в плену
Жить — не хитрить — беда бедою…»
— «Не лезь, а то как толкану!..»
— «Ну вот! Не пошути с тобою!»
— «Что там ни говори, браток,
А не пожрешь — нет жизни сладкой…»
— «И дал мне он совет не впрок
К мешочнице пристать украдкой…»

— «А ты, видать, до женщин падкий.
Уйди!»
              — «Беда с такой шлеей…»
— «А ну-ка веселей, ребятки,
Не то помрем с тоски такой!»
— «Свечу? Вот, барин!»
                             — «Ой, тулуп мой
Спер кто-то! Даже спички нет!..»
…И снова вьюга снежной крупкой
Состава заметает след.

Часы прошли иль много лет?
А солнце словно не всходило,
Как будто стать решил весь свет
Холодным, темным, как могила.
Пойми попробуй, где и чья
Нога лежит и чья рука там,
Не верится, что тут семья,
Где каждый стал другому братом.

И не постичь, что за проклятым
Благословенное встает,
Что обернется день крылатым,
Что в наше вырастет мое.
Тьма. Не видны ни лес, ни избы.
Холодных рельсов хищный блеск.
Вот так себя и бросить вниз бы,
Сложить бы голову на рельс!..

Замерзший полустанок… Лес…
И вновь поля… Маршрут неведом.
…Зря гибнуть что за интерес
Тому, кто на пути к победам?
Нет, сердце! Ты до той поры
Борись, гори, покуда в силе!
И в темноте, как две сестры,
Цигарки две заговорили.

Коль никогда вы не курили,
Читатель вероятный мой,
Зря взял я штрих из этой были,
Час отнимаю дорогой.
Но все-таки скажу: цигарка
Что «трубка мира» (к черту смех!) —
Не раз ведь те, кто спорил жарко,
За ней мирились без помех.

Была первейшей из утех
Она и в горе и в заботе,
Спасала от волнений всех,
Подмогою была в работе;
Пусть хмурится в гробу Толстой —
Ему табак был не по нраву,—
Ты все-таки, поэт, воспой
Живительнейшую отраву!

В дни, что несли железу славу,
Сжимали холодом сердца,
Мы все — различно, но по праву —
Искали светлого конца,
Межи, где б нам остановиться,
И выпрямиться, и ожить,
Водой целительной умыться,
Живым огнем весь тлен спалить.

Он и не ведал, может быть,
Тот поезд голый и голодный, —
Где горе нам дано избыть,
Где будет праздник всенародный?
Святые, милые поля
В дыму, под черными снегами!
Пусть будет радостна земля,
Как поцелуй тот за дровами!

Как с исполинского плаката —
Рабочий, цепи, шар земной —
Фигурой пролетариата
Сашко встает передо мной.
Он подрастал в грязи предместья,
Где козы, мусор да бурьян,
Таких, как он, не сто, не двести —
Непобедимый океан.

Когда в лесной чащобе Пан,
Напившись зелья, отдыхает.
Не песня шумных поезжан
За синей далью возникает,
Нет, — то прозревший строй слепых
К плечу плечо встает мгновенно,
И ящерицей страх от них
Бежит и прячется, презренный.

Где ослик пьяного Силена
Наивными ушами прял,
Там труд, избавившись от плена,
Коня железного взнуздал.
Эй, открывайтеся, просторы,
Все семь замков! Сон кончен ваш!
Осилить никому не в пору
Униженных когда-то Саш!

Коль для иных наш пафос — блажь,
Для скептиков — иной и тон мой.
Кто свет не презирает наш,
От будней скрывшись в нише темной,
Имеет уши слышать клич,
Глаза имеет и не прячет,
Тот должен взвесить и постичь,
Что наши сны и думы значат.

И ливни льют, и люди плачут,
И хнычут дети, как всегда,
И во́роны, как в песне, крячут
На поле ратного труда,
И зыбких берегов утопий
Еще не различает взгляд,
Не виден спасшимся в потопе
Зеленоверхий Арарат.

Пускай мой бледнолицый брат
С иронией помедлит едкой:
Нет, не на праздничный парад
К нам прилетит голубка с веткой,
И точки той нам не найти,
Достигнув коей, мы б сказали:
«Свершилось. Здесь конец пути!
Перед стеной последней встали!»

Девиз народов: дальше — в дали!
Девиз отважных: крепость — взять!
«…Поэт, об этом мы читали,
Когда учили нас читать».
— Читал и я.
                        «А мы не верим
В обетованные края!»
— Мы к торжеству идем над зверем,
Мои почтенные друзья!

«Ну, что ж! Пусть вроде соловья
Весну ты нам пророчишь песней,
Мол, будет мир одна семья,
Которой не было чудесней, —
Кого ты со своим Сашком
Морочить хочешь?»
                       — В чем морока?
«Твердишь, что видишь далеко,
Влез в тогу древнего пророка!»

— Нет! Одного хотел я проку
(«Пиши, художник!» — Гете звал) —
Хоть часть пути в ночи до срока
Вам осветить… —
                              День миновал,
Растаял леденцом, что сыну
Сашко несет. Узор теней
На площадь, как на луговину,
Каштан бросает всё сильней.

Дают покой спине своей
Хозяйки.
               «Что же папы нету?» —
Спросил Ивасик (мастер сей —
Столяр на целую планету).
«Ты что — соскучился?»
                                  — «Еще б!»
(Со странностями всё же мама!)
«Смети-ка стружки, вытри лоб».
— «А угадай — зачем мне рама?»

Идет домой Сашко с друзьями,
Как некогда чумак Марко́,
И сила их пьянит медами,
А не вино вдовы Клико.
Как пена, вспыхнув, гаснут споры,
Каштанов запах льется в грудь,
И ночь, все охватив просторы,
Им шелком устилает путь.

Читатель хочет отдохнуть,
А я — закончить повесть эту.
Чертям себя позволю вздуть,
Коли не вырвемся мы к свету,
Коль не поборем силы тьмы,
Мужая вопреки злословью!..
«Кто ж ваш Сашко?»
                          — И я, и мы!
«Кто ж эти „мы“?»
                     — Да Труд с Любовью.