Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Рождавшейся Империи столица —
Санкт-Петербург — Петрополь — Петроград —
Лишь при Империи Ты мог родиться
И вместе с ней Ты встретил свой закат.

Два века роста, пышного цветенья, —
Архитектуры праздник над Невой,
Расцвет искусств, науки, просвещенья,
Поэзии и чести боевой!

Два века славы, блеска и покоя,
Немногих перемен, недолгих гроз!
Жизнь, как Нева, не ведала застоя,
Ты, град Петра, все украшаясь, рос.

Но славы вековой умолкли хоры,
Империя приблизилась к концу,
И прогремели выстрелы с «Авроры» —
Салют прощальный Зимнему дворцу…

Ты имени лишен, но Всадник Медный
Руки не опустил, — придет пора, —
Разгонит он рукой туман зловредный
И впишет вновь на картах: Град Петра.

Легкокрылым Гением ведомы,
Улетели птицы за моря.
Почему же мы с тобою дома
Этим хмурым утром ноября?

Может, нужно было взять котомку,
Палку, флягу, пару верных книг
И пуститься ласточкам вдогонку
Через лес и поле напрямик!

Только тем, кто медлят, невозможно
Причаститься радостей земли.
Через все шлагбаумы, все таможни
Невидимками бы мы прошли.

И наверно б вышли мы с тобою
Завтра утром к розовым камням,
Тонким пальмам, пенному прибою —
Золотым, благословенным дням.

И наверно самой полной мерой
Было б нам, дерзнувшим, воздано
За крупицу настоящей веры,
За одно горчичное зерно.

На рубеже последних дней
Мне больше ничего не надо,
Вокруг меня уже прохлада
Прозрачной осени моей.

Пусть стали медленней движенья
И голос изменяет мне,
Но сердца в полной тишине
Красноречивее биенье.

Ложится сумрак голубой
На тяжелеющие веки,
И так прекрасно быть навеки
Наедине с самим собой.

Двоился лебедь ангелом в пруду.
Цвела сирень. Цвела неповторимо!
И, вековыми липами хранима,
Играла муза девочкой в саду.

И Лицеист на бронзовой скамье,
Фуражку сняв, в расстегнутом мундире,
Ей улыбался, и казалось: в мире
Уютно, как в аксаковской семье.

Всё это позади. Заветный дом
Чернеет грудой кирпича и сажи,
И Город Муз навек обезображен
Артиллерийским залпом и стыдом.

Была пора: в преддверьи нищеты
Тебя земля улыбкою встречала.
Верни же нынче долг свой запоздалый
И, хоть и трудно, улыбнись ей — ты.

Прозрачным сном прекрасна ночь моя,
Мне, пробудясь, листать не нужно сонник,
И круглым хлебцем радость бытия
Кладет мне утром Бог на подоконник.

И, посолив отрезанный ломоть
Дневной заботой, болью и тревогой,
Прияв опять мою земную плоть,
Я дальше мерю долгую дорогу.

И с каждым днем она понятней мне:
В ней поровну всего! И я доволен
Не только тем, что хлеб в моей суме,
Но также тем, что этот хлеб — присолен.

Корзина с рыжиками на локте,
А за плечом — мешок еловых шишек.
Опушки леса ласковый излишек —
Не царский ли подарок нищете!

Затопим печку, ужин смастерим
И ляжем спать на стружковой перине.
Есть в жизни грань, где ты неуязвим,
Неуязвим, как ветры и пустыни.

Пирог с грибами стынет на столе.
Меня зовут. Бегу огромным садом.
Вот этот полдень, в Царском ли Селе
Иль в Павловске, он здесь, со мною рядом.

Он был хорош не только тишиной,
Не только беззаботностью и ленью —
Он был взыскательный учитель мой
И научил высокому уменью:

Уменью жить цезурою стиха,
Как эти вот дворцы, аллеи, шлюзы,
Как тот кувшин в бессмертных черепках,
Откуда пили ласточки и музы.

Мы с тобою ее запомнили,
Эту медленную весну:
Гиацинты на подоконнике,
Восковую их белизну.

А за ними, весь в колких лужицах,
Тихий дворик, московский, тот,
Что — прикажет весна — закружится,
Защебечет и зацветет.

С Новодевичьего, с соседнего,
Мерно пели колокола.
И любовь наша тоже медленной,
Вот как эта весна, была.

Всё прилаживалась, примеривалась,
Подмерзала то там, то здесь,
Чтобы, словно сперва не веря в нас,
После вдвое щедрей расцвесть.

…Вспоминаешь, и в сердце — лужицы,
Гиацинты, колокола
И та девушка, в косах, в кружевце,
Что тобою тогда была.

Когда весной — чужой весной! —
   Опять цветет сирень,
Тогда встает передо мной
   Мой царскосельский день.

Он тронут ранней сединой,
   Ему за пятьдесят,
Но молодой голубизной
   Его глаза горят.

Он пахнет морем и руном
   Гомеровской строки,
И гимназическим сукном,
   И мелом у доски;

Филипповским (вкуснее нет!)
   Горячим пирожком,
Девическим, в пятнадцать лет
   Подаренным, платком…

Стучит капель, оторопев
   На мартовском ветру,
Звенит серебряный припев
   Кавалерийских труб,

И голуби, набив зобы,
   Воркуют на снегу.
…Я всех забыл, я всё забыл,
   А это — не могу!

За годы зла, за годы бед,
   Со мной друживших там,
Привык терять я даже след
   К покинутым крестам.

Я схоронил отца и мать,
   Я схоронил друзей,
Но их мне легче вспоминать,
   Чем запах детских дней.

Всё, чем согрела жизнь меня,
   Я растерял — и пусть!
Вот даже Блока больше я
   Не помню наизусть.

И стало тесно от могил
   На дальнем берегу.
…Я всех, я всё похоронил.
   А это — не могу!

Когда я думаю, что вот
   Там всё теперь не так,
И тот, кто песни там поет,
   Не близок мне никак;

Со мною августовским днем
   Не вспомнит злую весть,
Не скажет: «Вот сейчас, вдвоем,
   «Костер»[109] бы перечесть!»

Когда я вспомню, что поэт,
   Что всех дороже мне,
Убит, забыт — пропал и след! —
   В своей родной стране;

Что тот, кто нам стихи сложил
   О чувстве о шестом, —
И холмика не заслужил
   С некрашеным крестом;

Что даже в эти, в наши дни
   На невском берегу
Его и мертвого они
   Как волка стерегут —

Тогда я из последних сил
   Кричу его врагу:
Я всем простил, я все простил,
   Но это — не могу!

О, только бы припомнить голос твой —
Тогда я вспомнил бы и этот город,
И реку (не она ль звалась Невой?),
И колоннаду грузного собора,
И тонкий шпиль в морозной вышине,
И сад в снегу, такой нелетний, голый…
О, если б голос твой припомнить мне,
Твой тихий голос, твой далекий голос!
Что это всё мне без него? А он…
Он потонул, как все тогда тонули:
Без крика, без письма, без похорон,
В тифозной качке, в орудийном гуле,
С последней шлюпкой, на крутой волне
Отчалившей от ялтинского мола…
О, если б голос твой приснился мне,
Твой дорогой, твой потонувший голос!