Юрий Верховский - Струны: Собрание сочинений
(«Дельвигу»)
удел наш, людской. Но мы, художники –
Две области: сияния и тьмы
Исследовать равно стремимся мы.
(«Благословен святое возвестивший…»)
Сияние — тьма.
Мысль – чувственное. («Всё мысль…»)
Надежда и волнение – безнадежность и покой («Две доли»).
Истина — «О юных днях слепое сожаленье» («Истина»).
Державный Рим – Призрак-обвинитель («Рим»).
Мир явный – мир мечты («Фея»).
Света шум – Тишина кладбища («Череп»).
Взоры друзей – Светлый взор звезды («Звезда»), Природы чин – Буря хляби морской.
Медленная отрава бытия – Зов к давно желанной брани («Буря»).
В живой радости – Тоска («Когда взойдет…»)
Эмпирей – Хаос («Последняя смерть»).
Мечта необъятная – Таинственная тоска («Она»), Поэтическая мечта – Посторонняя суета («Чудный град»). Небесные мечты – Откровенья преисподней («Бокал»), Легкокрылые грезы, дети волшебной тьмы – видения дня («Толпе тревожный день приветен…»). (NB. Недаром вообще антитеза – любимый ход мысли, любимый прием Боратынского). Художник разлада, поэт противочувствий находит согласие и строй в редкие моменты воспоминаний («Воспоминания», «Деревня», «Запустение»), спокойной любви («Она», «Лазурные очи», «Своенравное прозванье», «Когда, дитя…»), веры («Звезда», отрывок из поэмы «Вера и Неверие», «Имя», «Мой Элизий», «Мадонна», «Ахилл», «Молитва»), близости к природе («Деревня», «Водопад», «На смерть Гёте», «Весна, весна!»). – Пьесы пластические («Наяда», «Алкивиад», «Ропот», «Мудрец», «Еще как патриарх…»), свидетельствуя нам обретения художника, косвенно (особенно для Боратынского) говорят нам о достигнутой гармонии души человека. Но наиболее полной, наиболее ощутимой и прочной гармонией, наиболее полным жизненным примирением, наиболее стройным разрешением душевных противочувствий и умственного разлада – является творчество, художество не в себе самом (как утешение, отвлечение, услаждение), а как живая жизнь, часть жизни остальной, лежащая, как и она, вне критериев эстетических. Прежде всего такова роль искусства (и самого процесса творчества: NB пьеса «Скульптор») для души самого художника как человека:
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей.
…И в звучных, глубоких отзывах сполна
Всё дольное долу отдавший
К предвечному легкой душой возлетит.
(На смерть Гёте)
О сын фантазии!
Мужайся, не слабей душою
Перед заботою земною.
(Толпе тревожный день…)
Ср. «Здравствуй, отрок сладкогласный…» – «Скульптор» – «Бокал» – «Последний поэт».
Даже дети поэзии таинственных скорбей, но могучие («На посев леса»).
Благой результат прозрения художника в жизнь через совершенное и совершённое искусство – таков:
И поэтического мира
Огромный очерк я узрел,
И жизни даровать, о лира!
Твое согласье захотел.
(«В дни безграничных увлечений…»)
Мысль о жизненном, житейском благе <…> разительно высказана в поэме «Мадонна». И как для проявления действенной силы художества нужен ему нехудожник воспринимающий, близок он или далек, на это указывает Боратынский в названной выше пьесе «Рифма». Также ср. выше:
Я дни извел, стучась к людским сердцам.
Об этом слушателе-потомке говорит он еще:
Как знать? Душа моя
Окажется с душой его в сношеньи.
(«Мой дар убог…»)
Ср. еще: «О мысль, тебе удел цветка…»
Как к явному следствию этих прозрений самосознание приходит к равнодушию высокому – поэта («В глуши лесов…»), к любви высокой – человека («Кн. Вяземскому — посвящение», «Сумерок»).
Таково то «необщее выраженье», какое мы видим на лице Музы Боратынского. Оно говорит нам, что
1) Боратынский – поэт символический;
2) Он сам сознавал себя таковым.
Не отзовешься ли на это, милый?
Твой Юрий Верховский
ПРИЛОЖЕНИЕ II
АВТОБИОГРАФИЯ
Родился я 23 мая ст. ст. 1878 г. в имении моего дела с материнской стороны М. П. Иванова сельце Гришневе Духовщинского уезда Смоленской губернии; но все детские и почти все юношеские годы провел в Смоленске, где отец мой был присяжным поверенным. Лето проводил всегда в деревне. В родительском доме были заложены основы тех вкусов и стремлений, которыми впоследствии определились основные линии моей жизни. Рос я в одинаковых условиях с моими братьями и сестрами; но оба брата (один старше меня, другой моложе) пошли со временем по другой дороге (химия, агрономия); обе сестры сделались художницами. Литература, музыка, отчасти живопись были, с тех пор как я себя помню, обычной, так сказать, атмосферой нашего дома. Классическая поэзия (Пушкин, Шекспир), классическая музыка (Глинка, Бетховен) – с тех пор вошли в меня. Но было, разумеется, и другое. С ранних лет узнал Щедрина и Свифта; попозже, но все-таки там же – Сологуба (в Северном Вестнике) и Метерлинка. В концертах переслушал тогдашних москвичей (Хохлов) и кое-кого из европейских (Рейзенауэр). Учился я сперва у матери (кроме того, француженки, немки, учителя музыки и рисования), потом поступил в Смоленскую классическую гимназию. Гимназия была весьма архаическая, учился я там очень плохо. Однако после, вспоминая, находил, что и там кое-чему выучился, хотя дополз только до пятого класса. Например, учитель словесности, несколько опустившийся и отсталый старый человек, С.П. Писарев, любил всё же литературу и старину, когда-то участвовал в трудах Общества Любителей Древней Письменности, много поработал для истории Смоленска и для устройства смоленского историко-археологического музея – и отчасти умел передавать ученикам свою любовь. После меня перевели в Ларинскую гимназию в Петербурге, где сперва я жил у дяди в Галерной Гавани, а потом тоже на Васильевском острове с тетушкой и старшим братом и сестрой. Ларинская гимназия на первых порах показалась мне прекрасной, но и потом, при всех ее недочетах, я продолжал любить ее. Вспомяну ровесников – В.В. Майкова, племянника поэта, редактировавшего сочинения Дельвига, и Н.М. Тупикова, автора словаря личных собственных имен (по древним памятникам). Еще в Смоленской гимназии успели завязаться первые дружеские связи – такие, которые не порвались. И тут встретились добрые, славные товарищи и друзья. Было молодое общение; были, как водится, разговоры и споры, и решение традиционных проклятых вопросов. Жили и литературой и музыкой. Одним из близких тогда товарищей моих был Ю.Д. Беляев. Когда кончал гимназию, узнал, что такое «прошлое»: целая полоса жизни отошла.
Со смертью отца вся семья перебралась в Петербург, на Васильевский остров. Смоленские связи стали ослабевать, ездили только на лето в деревню – еще несколько лет. В Университете я сразу пошел по своей линии – историко-филологической – и через два года (как тогда полагалось) без колебаний избрал Романо-Германское отделение – романский отдел – с тем, чтобы и новой русской литературой с толком заниматься впоследствии. Великим счастье считаю, что успел поучиться у Александра Николаевича Веселовского. Он был еще в полной силе своей, читал ряд курсов, вел занятия. Особенно вспоминаю курс его о Петрарке (тогда писалась работа: «Петрарка в поэтической исповеди canzoniere») и семинарий по провансальской поэзии. Другими учителями были его ученики. С Д. К. Петровым (помимо его курса испанской драмы) читал испанские романсы и Сервантеса. С Р. О. Ланге – Aucussin et Nicolete и Pererinage de Charlemagne; с А. О. Бирманом (у него на дому) Chanson de Roland. Итальянскому языку учился у Р. Лоренцони. Слушал курсы Ф. А. Брауна и у него занимался германистикой (готский язык). «Кандидатскую» работу писал у Веселовского по вульгарно-латинской поэзии – о вагантах или голиардах. Словом, плавал в старой западной словесности. По русской литературе слупил И. Н. Жданова, по истории – Н. И. Кареева и С. Ф. Платонова. Занятия у Ф. Ф. Зелинского (Ars Poetica Горация) и М. И. Ростовцева (Эпиграфика); исторический семинарий Г. В. Форстена (Philippe de Commines) и кружок историков и историков литературы под руководством А. С. Лаппо-Данилевского: из него потом вышел небольшой товарищеский кружок для обмена отчетами о текущей исторической литературе разных специальностей.
По окончании курса (1902) я был оставлен при университете А. Н. Веселовским, продолжал заниматься и видеться с ним, но не магистрировал: я уже переходил к истории новой русской литературы. Честью почитаю, что один из переведенных мною сонетов Петрарки включил он в свою классическую книгу. Западноевропейские литературные интересы поддерживались во мне и Неофилологическим обществом, душою которого (как и Романо-Германского отделения) был его основатель А. Н. Веселовский и которое тогда я жадно посещал. На долгое время отошел я от западноевропейской литературы после кончины А. Н. Веселовского. В поисках занятий с некоторым заработком и близких к кругу моих интересов я стал работать у академика К. Г. Залемана в Азиатском Музее – по разборке, описанию и каталогизации библиотеки академика А. А. Куника (1903). После кратковременной и неудачной попытки начать службу в Публичной Библиотеке, где несколько месяцев пробыл я «аспирантом» в отделении полиграфии и не ужился с покойным И. М. Болдаковым, я еще попытался служить и 1903—1904 г. пробыл библиотекарем Политехнического Института. Некоторая связь с Академией Наук, завязавшаяся еще при А. Н. Веселовском и начавшаяся с библиотеки, стала немного ближе уже без него. Сын его, А. А. Веселовский, передавая наследие отца Академии, собрал его учеников для предварительного обсуждения дела и рассмотрения оставшихся ученых материалов. Собрание поручило Д. К. Петрову и мне разборку и систематизацию рукописей покойного великого ученого. Затем при Академии Наук была образована Комиссия по изданию Сочинений А. Н. Веселовского под председательством академика А. А. Шахматова. Избранный ее секретарем, я работал месте с Д. К. Петровым, редактором серии Италия и Возрождение , над приготовлением ее к печати и провел корректуры трех томов: т. III, т. IV вып. 1 и т. IV вып. 2. – Занимаясь – уже давно – поэтами Пушкинской поры, я сосредоточился на Е. А. Боратынском. Моей работой заинтересовался покойный А. А. Шахматов. Всем памятна его необычайная отзывчивость, его бережная чуткость и деятельная готовность на помощь людям науки. Ему я обязан ученой командировкой, давшей основной материал для главной моей работы. Не могу не помянуть благодарной памятью нескольких исключительных лиц, с которыми судьба свела меня в эти две ученые поездки: большую радость давало мне и дальнейшее общение с ними. Это, прежде всего, в нечуждом мне и ранее Татеве (Смоленской губ.) В. А. Рачинская; затем в Казани и Казанской губернии О. А. Боратынская, урожденная Казем-Бек, З. Е. Геркен, урожденная Боратынская (дочь поэта) и А. Н. Боратынский (внук его); далее – в Маре (Тамбовской губ.) и в Тамбове – баронесса Е. А. Дельвиг (дочь поэта) и А. С. Боратынская – и М. А. Боратынский, генеолог и владелец архива; наконец – в Симбирске – Ю. Н. Языков. – Привезенные мною материалы были изданы Академией только в небольшой части (Татевский архив); архивы Казанский и Тамбовский ждут издания. – Вскоре по возвращении из второй ученой поездки я по предложению А. А. Шахматова вошел в качестве члена в состоявшую при Академии миссию по изданию Библиотеки Русских Писателей. Издание Боратынского тогда не было свободно (впоследствии оно перешло к М. Л. Гофману); по предложению покойного академика Н. А. Котляревского я взял на себя приготовление к печати сочинений бар. А. А. Дельвига, которое и закончил, проработав не один год. В свет, однако, издание не успело выйти. А впоследствии были открыты новые богатейшие материалы по Дельвигу (я успел только отчасти заняться ими. Незадолго до того, при деятельной помощи Н. А. Котляревского, мною была издана книга материалов по Дельвигу, в сопровождении маленьких исследований). Также вскоре после командировки были мною по предложению Б. Л. Модзалевского помешены две небольшие работы в издании Пушкин и его современники ; из них одна – прямой результат поездки. Из ранней научной работы, не связанной с Академией Наук, можно упомянуть о сотрудничестве в русском Биографическом Словаре (между прочим, биографии: С. А. Соболевского и В. С. Сопикова) и, мимоходом, о журнальных отчетах в записках Археологического Общества; из несколько позднейших – о книге Поэты Пушкинской поры , книге многострадальной, переходившей во время печатания от издательства к издательству. В продолжение этих странствий, прежде достижения благополучной пристани, она, в отсутствие составителя, утратила по пути сверстанные уже примечания, в которые была вложена главная работа.
