Юрий Верховский - Струны: Собрание сочинений
Теперь, недавно на мой рассказ об этом голос чуткой и глубокой дружеской и сочувственной женской души недавними пророческими стихами Блока:
Сын не забыл родную мать:
Сын воротился умирать.
4
Уже давно, когда еще был жив Толстой, но когда уже слышались первые рокотания нынешних бурь, мы однажды шли с Блоком и говорили об этой тревожной современности и о неизменном Толстом. И тут Блок тоже сказал свое несмотря на всё . Пускай всё сдвинуто, возмущено и во внешней жизни, и в душе, – говорил он, – а вспомнишь, что там, в Ясной Поляне, старик живет, – и знаешь, что всё будет хорошо, – и легче станет.
Глубокое чувство, которое сказалось в этих словах, есть, – я сказал бы, – чувство прочной связи, органической цельности нашего духовного, и общественного, и художественною национального сознания. Любовь к Толстому – это органическая связь наша с прошлым.
Сопоставлять Блока с Толстым я не буду, но хочу сопоставить свою любовь к Толстому – и к Блоку: вспомнишь о нем – и как будто легче живется в нашем тяжком быту. Любовь к Блоку – живому человеку, органическому и цельному – представлялась мне одною из связей наших с будущим. Он и сам, казалось, еще неожиданным и новым – хотя всё тем же – явится в будущем.
А его не стало.
Ушел от нас милый, добрый, близкий Блок, ушел живой цельный человек с чистой душой, с ясными главами и детской улыбкой.
5
Конечно, написанное мною выше – не то . Сейчас, как мне кажется, и не может быть иначе во всем, что касается личного . Нужно совсем другое, нужен он сам, Блок, Александр Александрович. Пусть уж сказано то, что высказалось. Во всем этом только несколько слов самого Блока. И теперь, в заключение, может быть лучше всего – переписать полностью эти письма, из которых взяты приведенные слова. Письма скажут многое – и они не о том, к кому они писаны, пусть и говорят о нем, нужды нет.
Первое начинается «мыслями вслух» о моем послании Блоку в деревню – чрезвычайно острыми и содержащими в известном смысле целую характеристику моей поэзии. Характеристика интересна безотносительно, сама по себе – именно этой остротой и сжатостью метких формулировок. Также и заключительное определение («думаю вслух») и заметка в скобках о «критике» в кавычках.
В виде комментария укажу, что послание мое – ответное на послание Блока (при получении Идиллий и Элегий ). – Александра Павловна – моя жена. – В конце письма – хронологические указания: пьеса – Роза и Крест ; поэма – Возмездие . Помню чтение только что написанной первой части, когда я приехал в Петербург.
Привожу письмо.
«25 февраля 1913.
Дорогой Юрий Никандрович.
Конечно, стихи не созвучны; они – Ваши очень, как многие Ваши стихи; они также “напечатаны”, их надо как-то “расшифровывать”, несмотря на полную “понятность”. Странные происходят вещи: сначала они мне не понравились, потом бессознательно запомнились наизусть, о чем я догадался только тогда, когда стал их припоминать, не держа в руках текста. Удивительно верный чертеж – и слабый нажим пера. Вы не сердитесь, я ведь не критикую (всё меньше выношу “критику”), а только дружественно и сочувственно думаю вслух.
Несмотря на всё, жить прекрасно, милый Юрий Никандрович. Например, сейчас уже пахнет весной, солнце греет, капель, огромные закаты. Я от весны прихожу временами в полный восторг, брожу по улицам, пьянея без вина.
Пьеса готова, кажется. Примусь за поэму. Крепко целую Вас. Александре Павловне – низко кланяюсь. Ваш Ал. Блок».
6
Второе письмо относится к той же эпохе, писано двумя месяцами раньше первого. К его объяснению скажу, что в это время для меня (жил я тогда в Тифлисе) возникла возможность большого морского путешествия в исключительно привлекательных и льготных материально условиях и с широким маршрутом (означаю кое-что, главнейшее); Батум – Трапезунд – Александрия – Неаполь – Марсель; обратно – Константинополь. Друг мой Г. В. Соболевский, давший мне эту возможность, предложил мне использовать ее и для одного из моих друзей – Блока. Он должен был ответить – нет. Но и для меня весь этот план оказался мечтою. Всё было налажено – и всё рухнуло по самой простой и мелкой случайности. Но не во мне дело.
Дальше интересен отзыв А.А. Блока о своих двух книжках стихотворений для детей: Сказки и Круглый год . Обе вышли у Сытина в конце, кажется, 1912 года. Александр Александрович прислал их – впрочем, не мне, а моим детям. Я написал рецензию в газете.
К этому письму были приложены – от любящего автора – Восемь Стихотворений, отдельный оттиск из апрельской «Русской мысли» 1913 года; в их числе – послание ко мне – 1910 года. Все прекрасные стихотворения, из лучших истинно блоковских.
Вот это второе письмо.
«30 апреля 1913.
СПб. Офицерская д 7, кв. 21
Дорогой Юрий Никандрович!
Сейчас получил Ваше письмо и, несмотря на всю соблазнительность перспективы, которую Вы открываете, и, главное, на Ваше, драгоценное для меня, отношение ко мне, – должен сказать “нет”. Что делать, что как-то жизнь так слагается, что у нас с Л.Д. давно решено ехать летом (и притом именно в июне) к морю, купаться. Потом, среди лета, надо будет вернуться сюда. Всё определено заранее.
Спасибо и Соболевским за внимание. Не сердитесь на меня поезжайте один.
Заметку Вашу о моих детских книжках я вырезал и наклеил. Не очень-то эти книжки мне нравятся, я думаю, что не умею подходить к детям.
В “Русской Мысли” теперь Струве помогает Любовь Гуревич. Сообщаю Вам для сведения, не знаю, как Вы относитесь к ней.
Прошедшим сезоном, хоть он был и невеселый, я доволен. Все-таки, кое-что сделано, теперь дотягиваются последние дела.
До свидания, путешествуйте, крепко жму Вашу руку и низко кланяюсь Александре Павловне.
Ваш Ал. Блок».
7
Других писем ко мне Блока у меня нет налицо. Их был ряд за многие годы, но небольшой: мы большею частью оба жили в Петербурге. И характер их преимущественно – характер дружеской и короткой записки.
Если давать этим двум письмам общую характеристику, то, при всем различии (первое – острое, отчасти сказать, дружески-литературное; второе – интимно-мягкое, более домашнее) – оба они, по крайней мере для меня, светятся той же незабываемой улыбкой приятия жизни – улыбкой Блока.
<О СИМВОЛИЗМЕ БОРАТЫНСКОГО>. (письмо к Вяч. Иванову)
Тифлис. 29.III.912
Вячеслав дорогой!
Слушай:
L’Amor che move il sole e I’altre stelle.
L'Amor – сила движущая, вдохновительная, певучая, ею движутся:
ilsole – сила творящая, дающая свет, и цвет, и образ, живописующая; и –
l'altre stelle – силою, дающей свет, засвеченные – силы, дающие познание и правящие волей живущего.
И как Любовию движется солнце, так Солнцем воспламеняются – как и оно движимые любовью – Другие Звезды.
Одна из этих звезд – звезда Поэта.
Луч ее – слова его.
Если он поэт символический, то луч его звезды – слом его – преломляясь в призме чужой души, оставаясь лучом словом, – горит и радугой завета.
* * *
Когда поэт, как бы закрыв глаза, весь отдается певучей силе, он одного ждет от своих творений: dulcia sunto – и тогда слово его – песня и молитва.
Когда поэт, как бы не слыша – не слушая, широко раскрывает глаза свету, и цветам, и образам, служит, живописуя, сим творящей, он желает от своего творения, чтобы оно было ut pictura, – и тогда слово его – образ и заклинание.
Когда поэт, и видя, и слыша («Раскрылись вещие зеницы» – «Слух, раскрываясь, растет, как полуночный цветок») проникается силою, дающею познание, он жаждет своими творениями высказать в полноте тайну, им познаваемую, – и тогда слово его звучит песней и сияет образом, но хочет только – быть словом; оно – и молитва, и заклинание, но прежде всего – исповедание.
Если поэт – символический, то песней его другой воспоет свои молитвы, его образами выразит свои заклинания; его словами выскажет свое исповедание: тройное очарование .
Итак, соответственно трем основным силам – три стихии творчества; несомненно – три и несомненно – органически-различные.
* * *
Цель символизма – катарсис, освобождение души. Не его ли, как личность самоцельная, достиг вполне Гёте, он, перед загробною жизнью, по слову Боратынского –
здешней вполне отдышавший
И в звучных, глубоких отзывах сполна
Всё дольнее долу отдавший?
Не о таком ли освобождении своем свидетельствует Боратынский? –
