Леонид Трефолев - Собрание сочинений

       Вспомнил я нянины старые сказки,
       Мальчик пугливый, пугливее лани.
       Ждал я хорошей, спокойной развязки
       Чудных рассказов заботливой няни,

       Я был доволен, когда от чудовищ
       Храбрый Иван-королевич спасался;
       С ним я, искатель несметных сокровищ,
       В царство Кащея под землю спускался.

       Если встречался нам Змей шестиглавый,
       Меч-кладенец вынимал я, и в битву
       Смело бросался, и бился со славой,
       После победы читая молитву.

       Бабы-яги волшебство и коварство
       Мы побеждали с улыбкою гневной,
       Мчались стрелой в тридесятое царство,
       Вслед за невестой, за Марьей-царевной.

       Годы прошли… Голова поседела…
       Жду я от жизни печальной развязки.
       Няня, которая так мне радела,
       Спит на кладбище, не кончивши сказки.

       Грустно могилу ее обнимаю,
       Землю сырую целую, рыдая.
       Сказки твои я теперь понимаю,
       Добрая няня, старуха седая!

       Я — не Иван-королевич, но много
       В жизни встречалось мне страшных чудовищ;
       Жил и живу безотрадно, убого,
       Нет для меня в этом мире сокровищ.

       Тянутся грустно и дни и недели;
       Жизнь представляется вечным мытарством.
       Жадные люди давно овладели
       Славной добычей — Кащеевым царством.

       Змей, как и прежде, летает по миру
       В образе хитрого грешника Креза.
       Молятся люди ему, как кумиру,
       Золота просят, чуждаясь железа.

       Баба-яга (безысходное горе)
       В ступе развозит и холод и голод;
       В ступе ее я, предчувствую, вскоре
       Буду раздавлен, разбит и размолот.

       Солнце, как факел, дымит, не блистая;
       В сумрак вечерний народы одеты…
       Марья-царевна, свобода святая,
       Зорюшка наша! Да где же ты? Где ты?

       Смотри на родник: как вода в нем свежа!
       Сначала журчит он, чуть видимый оком,
       Ударится в гору и, пенясь, дрожа,
       С горы упадает бурливым потоком.
       Кружится, волнуясь, и мчится вперед,
       И, старые камни поднявши, грохочет;
       В нем жизнь ни на миг не заснет, не замрет,
       О мертвом покое он думать не хочет.
       Теперь посмотри: от стоячей воды
       Дыханием веет убийцы-злодея;
       Зеленая плесень покрыла пруды;
       Там гады клубятся, трясиной владея.
       О мысль человека, беги и спеши
       Вперед и вперед, как поток без преграды!
       Покой — это гибель и смерть для души;
       Покою, забвенью — лишь мертвые рады.
       Но если, о мысль, утомившись в труде,
       Вперед не пойдешь ты дорогой прямою,
       Ты будешь подобна болотной воде,
       И гады покроют вселенную тьмою.

       Много елок уродилося в лесу.
       Я одну из них тихонько унесу.
       Елку бедную навеки погубя,
       Не детей хочу утешить, а себя;
       Для себя ее украшу как могу…
       Только вы, друзья, о елке — ни гу-гу.

       Ни картинок, ни игрушек, ни огней —
       Ничего вы не увидите на ней.
       Я по-своему украшу деревцо:
       У меня вдруг затуманится лицо;
       Слезы брызнут — слезы жгучие — из глаз
       И на веточках заблещут, как алмаз.

       Пусть на хвое, как таинственный наряд,
       Эти слезы — эти блесточки горят.
       Пусть погаснут лишь пред солнечным лучом, —
       Вот тогда я не заплачу ни о чем…
       Нет, заплачу. Но тогда уж ель мою
       Я свободными слезами оболью.

       Я тоски не снесу
       И, прогнавши беду,
       На свободе в лесу
       Долю-счастье найду.

       Отзовись и примчись,
       Доля-счастье, скорей!
       К сироте постучись
       У тесовых дверей.

       С хлебом-солью приму
       Долю-счастье мое,
       Никому, никому
       Не отдам я ее!

       Но в лесной глубине
       Было страшно, темно.
       Откликалося мне
       Только эхо одно…

       Так и песня моя
       Замирает в глуши
       Без ответа… Но я —
       Я пою от души.

       Пойте, братья, и вы!
       Если будем мы петь,
       Не склоняя главы, —
       Легче горе терпеть.

       Что ж мы тихо поем?
       Что ж наш голос дрожит?
       Не рекой, а ручьем
       Наша песня бежит…

       Тени ходили толпою за нами;
       Были мы сами мрачнее теней,
       Но, утешаясь отрадными снами,
       Ждали — безумные! — солнечных дней.
       Солнце взошло. И пред солнцем колени
       Мы преклонили… Но снова из туч
       Вдруг появились ужасные тени
       И заслонили нам солнечный луч.
       Снова мы ропщем и жалобно стонем,
       Грезим отрадно лишь только во сне…
       Мы ли ужасные тени прогоним,
       Или опять одолеют оне?

       Гой еси, читатель! Слушай, человече,
       Некое сказанье о недавнем вече…
    . . .
       За столом сидели умные "особы"
       И решали плавно, чинно и без злобы
       О хозяйстве сельском хитрые вопросы.
       Это были "наши". Это были "россы",
       Люди с головами, всё экономисты.
       Помыслы их были радужны и чисты,
       Как душа младенца; взоры — не свирепы;
       Ибо, рассуждая о посадке репы
       Или о горохе самым важным тоном,
       Трудно быть Маратом, трудно быть Дантоном.
       Даже сам картофель, скажем для примера,
       Может ли из земца сделать Робеспьера?
       Но, на всякий случай, средь экономистов
       Важно поместился местный частный пристав,
       Ради ли хозяйства, или ради страха, —
       Это предоставим веденью аллаха.
       "Съехались сюда мы из пяти губерний
       (Начал Клим Степаныч) с целью, чтоб из терний
       Вырастить пшеницу. Важная задача!
       Что теперь хозяйство-с? Это… это кляча
       Жалкая, худая, без ума, без силы:
       Где копытом топнет — выроет могилы,
       Где лягнет ногою — вырастет терновник…
       Словом, эта кляча есть прямой виновник
       Наших зол и бедствий, нашего банкротства,
       Так сказать, источник "русского сиротства".
       К вечу обращаюсь я с мольбою рабской:
       Пусть из русской клячи выйдет конь арабский,
       Гордый и свободный! Пусть на русском поле
       Золотистый колос нежится на воле…" —
       "Ваше выраженье не совсем удачно!" —
       Молвил частный пристав, брови хмуря мрачно. —

       Нужно, Клим Степаныч, быть поосторожней!
       Здесь я представляюсь нравственной таможней,
       Так сказать — заставой… в идеальном роде.
       Говорите больше, больше о народе,
       О народных пользах, о народном благе,
       Но не повторяйте в буйственной отваге
       Эти каламбуры, "экивоки", "вицы"…
       У меня, заметьте, жестки рукавицы!
       Я имею право, Клим Степаныч… Впрочем,
       Вас "призвать к порядку" мы еще отсрочим.
       Смело объясните, но без краснобайства:
       В чем лежит основа сельского хозяйства?" —
       "В чем? Но очень просто-с: в трезвости народной! —
       Молвил Ким Степаныч с миной благородной. —
       Наш мужик — пьянчужка. Это всем известно.
       Кабаки плодятся нынче повсеместно,
       И напрасно ропщет сельский обыватель,
       Что его карает чересчур создатель:
       Сам он в том виновен, небо раздражая,
       Что ему создатель не дал урожая…" —
       "Это грех какой же?" — кто-то молвил с места. —
       "Я не разумею вашего протеста! —
       Отвечал оратор, улыбаясь кротко. —
       Грех сей всем известен. Это… это водка.
       От нее и ленность, от нее пороки,
       От нее и трудность собирать оброки;
       От нее и царство наше без кредита…
       (Частный пристав что-то промычал сердито),
       У меня, примерно, есть наделов триста.
       Правда, что земелька больно неказиста, —
       Кое-где песочек, кое-где болотца;
       Но мужик с природой мог бы сам бороться!
       У него есть руки. Но и думать даже
       Пьяница не хочет вовсе о дренаже.
       Эта неподвижность, эта закоснелость,
       Я боюсь, разрушит в государстве целость…" —
       "Вы о государстве?! Ради бога, тише! —
       Вскрикнул частный пристав. — Велено так свыше.
       Мы о сем предмете ничего не скажем,
       А займемся снова водкой и дренажем…" —
       "Весь вопрос исчерпан! — грянул вдруг октавой
       Водочный заводчик, земец тучный, бравый. —
       Водка есть, конечно, горе для народа,
       Но ее велит нам пить сама природа.
       Если (с сильным чувством продолжал оратор),
       Если попадем мы, чудом, под экватор,
       Ну, тогда мне с вами можно быть согласным:
       Водку что за радость пить под небом ясным?
       Там растут бананы, пропасть винограду,
       А у нас лишь водка всем дает отраду.
       Там, на солнце нежась, зреют апельсины,
       А у нас в уезде — ели да осины…
       Полюс и экватор — разница большая.
       Мы, родным напитком сердце утешая
       И живя под снегом, здесь, в Гиперборее,
       Чувствуем, что водка делает бодрее
       Русского героя, русского пейзана…
       Здесь ведь не экватор-с, даже не Лозанна!
       Каждый добрый русский к водке меньше жаден,
       Если он приедет даже в Баден-Баден;
       Но туда не часто ездят пошехонцы,
       Для вояжа нужны звонкие червонцы,
       А у нас их мало; но на рубль кредитный
       Можно выпить водки славной, аппетитной
       (Я мои изделья вам рекомендую)…
       А за Русь святую я и в ус не дую:
       Все снесет, все стерпит добрая старуха!
       Горе унесется к небу легче пуха…
       Заявляю вечу прямо, без коварства,
       Что налог питейный — щит для государства…" —
       "Вы… о государстве?!" — грянул частный пристав.
       Взор его был мрачен, голос был неистов.
       Все затрепетали, выслушав угрозу,
       И — pardon! — решились перейти… к навозу.
       (Слово это грубо, дерзко, неопрятно,
       Но для русских земцев столько же приятно,
       Столь же благозвучно, как "fumier" французу,
       Если он захочет беспокоить Музу).
    . . .
       Сидор Карпыч начал с целью примиренья:
       "Вовсе не сподручно жить без удобренья.
       Это всем известно, это аксиома.
       У меня в деревне есть мужик Ерема.
       У сего Еремы чахлых две лошадки,
       И дела Еремы очень, очень шатки;
       У его же кума, у бедняги Прова,
       Только и осталась бурая корова,
       Да и ту, я слышал, вскоре он утратит,
       Ибо государству подати не платит…" —
       "Вы… о государстве?! Как же это можно? —
       Вскрикнул частный пристав злобно и тревожно. —
       Несколько убавьте пыл ваш либеральный,
       А не то… на свист мой выглянет квартальный.
       (Чтоб пресечь мгновенно злобные баклуши,
       Он стоит за дверью, навостривши уши).
       Впрочем, не желая вас послать на полюс,
       От дальнейших прений я уж вас уволю-с…"
       Карл Богданыч (немец, сильно обрусевший,
       Даже бутерброды неохотно евший,
       Даже говорящий вместо "эти" — "эвти")
       Утверждал хозяйство на бакинской нефти.
       "Нефть спасет хозяйство, нефть его осветит,
       Разве лишь незрячий факта не заметит,
       Что теперь, при нефти, менее поджогов,
       Что она потребна для палат, острогов,
       Барских кабинетов и бобыльской кельи,
       Что она удобна и при земледельи,
       Ибо (Карл Богданыч очень любит "ибо")
       Каждый русский пахарь скажет ей спасибо,
       Смазывая нефтью ось своей телеги…
       Мы не азиатцы, мы не печенеги!
       (Так гремел оратор). Нефть необходима.
       "В дни новогородца, храброго Вадима,
       Русь еще не знала нефтяных заводов,
       Ибо представляла сонмище народов
       Диких и свирепых…", — говорит Устрялов.
       Сей Вадим, прапращур наших либералов,
       Как они, был неуч. Сей республиканец
       Знал один лишь деготь…" —
       "Вы, как иностранец, —
       Крикнул частный пристав, — целы, невредимы:
       Мне подсудны только русские "Вадимы".
       Ваша речь, явившись в нашем протоколе,
       Русского могла бы водворить и в Коле;
       И за эту дерзость, за такое слово
       Вашу братью гонят через Вержболово!"
       Бедный Карл Богданыч, проворчавши под нос,
       Низко поклонился…
       "Эвто как угодно-с,
       Но за нефть держаться я имел причину…" —
       "Я за соль держуся…" —
       "Я же — за овчину…" —

       "Соль нужна в хозяйстве…" —
       "Да-с. Но за овечку
       Следует поставить пред иконой свечку…" —
       "Да-с. Но для овечки нужен свежий клевер;
       Если этой травкой мы засеем север…" —
       "Да-с. Нам поработать нужно над лугами,
       Также над коровой и над битюгами:
       В битюгах вся сила!" —
       "Да-с. Битюг — битюгом,
       Но займитесь прежде, Петр Игнатьич, плугом…" —
       "Вы, Авдей Авдеич, совершенно правы,
       Но исправьте прежде нравы, нравы, нравы!.." —
       "Эх, куда хватили, батенька, ей-богу!
       Предоставим нравы исправлять острогу.
       "Нравы" нам известны-с. Это — не новинка,
       Нам не нравы нужны-с. Нам потребна свинка.
       Нет на свете лучше бекширской породы!
       Ток решил весь Запад, то есть все народы…
       Чем же мы их хуже… в свиноводстве, право?"
      …Вече зашумело: "Браво, браво, браво!"
    . . .
       "Мы златою пчелкой Русь обезопасим! —
       Грянул, протестуя, вдруг отец Герасим. —

       В оном свиноводстве слишком мало толку…
       Главное забыли: мы забыли пчелку.
       Пред почтенным вечем утаить могу ль я
       Важное значенье для хозяйства улья?
       Карамзин глаголет, что во время оно
       Украшал сей улей дорогое лоно
       Матушки-России. Такожде советов
       Много дал изрядных о пчеле советов.
       Гавриил Державин пел: "Пчела златая!"
       Без нее несладок чудный дар Китая,
       Сиречь, чай цветочный. Нужен воск, понеже
       Токмо анархисту, злобному невеже,
       В храмах не известны свечи восковые…
       У одной просвирни, у одной вдовы, я
       Видел ульев сорок… И сия вдовица
       С них сбирает "взяток", якобы царица
       С подданных…" —
       "Позвольте, — молвил частный пристав, —
       Вас самих причислить к сонму анархистов.
       Ваши рассужденья, батюшка, отсрочьте,
       А не то владыке донесу по почте!" —
       Батюшка смутился, потупивши очи,
       Ибо частный пристав был мрачнее ночи.
       Добрый шеф уездный (то есть предводитель)
       Молвил очень кстати:
       "Кушать не хотите ль?
       В грязь челом не лягу даже при султане:
       Так отменно вкусны караси в сметане!" —

       "Сельское хозяйство еле-еле дышит.
       Что его шатает? Что его колышет,
       Как былинку в поле? — Барская рутина! —
       Так один из земцев, пасмурный детина,
       Твердо вставил слово. — Силой красноречья
       Вас, народолюбцы, не могу увлечь я.
       Это и не нужно, добрые сеньоры!
       Ни к чему не служат наши разговоры,
       Ни гроша не стоят съезды и "дебаты":
       Будем ли прямыми, если мы горбаты?
       А ведь мы… горбаты! Мы перед, народом
       Вечно, вечно будем нравственным уродом.
       Да-с, "дебаты" наши лишь игра в бирюльки.
       Мы играем вечно, начиная с люльки
       До сырой могилы, волею народа, —
       Видим в нем лентяя, пьяного урода,
       Или же, напротив, в нем "героя" видим…
       Это по-латыни — idem et per idem {*}.
       {* idem per idem. (Лат.) — все так же,
       таким же порядком. (Ред.)}
       Наш народ — не мальчик, вас самих поучит,
       Рели… если голод вдосталь не замучит
       Вашего "героя", вашего "пьянчужку".
       Слез о нем не лейте ночью на подушку:
       Слезы крокодила — это не алмазы.
       Хлеб народу нужен, а не ваши фразы.
    . . .
       Мы стоим высоко и кричим с вершины:
       "Проводи дренажи, заводи машины,
       Распростись с системой старою, трехпольной,
       Ведь теперь, голубчик, человек ты вольный!
       По тебе мы страждем либеральной болью,
       Ибо ты не знаешь, сколь полезно солью
       Питие и пищу приправлять скотине.
       Ангел мой, не следуй дедовской рутине!
       Миленький, зубками с голоду не щелкай!" —
       Так поем мы песни, слаще канареек…
       А ведь хлеб-то черный стоит пять копеек!
       Не стократ ли лучше, чем играть в бирюльки,
       Этот стол назначить для вечерней пульки?
       Или, как сказал наш добрый предводитель,
       Карася в сметане скушать не хотите ль?
       Или, сознавая русские мытарства,
       Голод, холод, бедность, гнет для государства…" —
       "Так лишь рассуждали в запорожской Сече!" —
       Рявкнул частный пристав…
       И закрыл он вече.