Леонид Трефолев - Собрание сочинений

       Тихо в тюрьме. Понемногу
       Смолкнули говор и плач.
       Ходит один по острогу
       С мрачною думой палач.
       Завтра он страшное дело
       Ловко, законно свершит;
       Сделает… мертвое тело,
       Душу одну… порешит.
       Петля пеньковая свита
       Опытной, твердой рукой,
       Рвать — не порвешь: знаменита
       Англия крепкой пенькой.
       Сшит и _колпак погребальный_…
       Как хорошо полотно!
       Женщиной бедной, печальной
       Ткалось с любовью оно;
       Детям оно бы годилось,
       Белое, словно снежок,
       Но в кабачке очутилось
       Вскоре за батькин должок.
       Там англичанин, заплечный
       Мастер; буянил и пил;
       Труд горемыки сердечной
       Он за бесценок купил.
       Дюжины три иль четыре
       Он накроил _колпаков_
       Разных — и _у_же, и шире —
       Для удалых бедняков.
       Все колпаки — на исходе,
       Только в запасе один;
       Завтра умрет при народе
       В нем наш герой-палладин.
       Кто он?.. Не в имени дело;
       Имя его — ни при чем;
       Будет лишь сделано "тело"
       Нашим врагом-палачом.

       Как эту ночь _он_ вын_о_сит,
       Как пред холодной толпой
       Взор равнодушный он бросит
       Или безумно-тупой,
       Как в содроганьях повиснет,
       Затрепетав, словно лист? —
       Все разузнает и тиснет
       Мигом статью журналист.
       Может быть, к ней он прибавит
       С едкой сатирою так:
       "Ловко палач этот давит,
       Ловко он рядит в колпак!
       Скоро ли выйдет из моды
       Страшный, проклятый убор?
       Скоро ли бросят народы
       Петлю, свинец и топор?"

       По кремнистому берегу Волги-реки,
       Надрываясь, идут бурлаки.
       Тяжело им, на каждом шагу устают
       И "Дубинушку" тихо поют.
       Хоть бы дождь оросил, хоть бы выпала тень
       В этот жаркий, безоблачный день!
       Все бы легче народу неволю терпеть,
       Все бы легче "Дубинушку" петь.

       "Ой, дубинушка, ухнем!" И ухают враз…
       Покатилися слезы из глаз.
       Истомилася грудь. Лямка режет плечо…
       Надо, "ухать" еще и еще!
      …От Самары до Рыбинска песня одна;
       Не на радость она создана:
       В ней звучит и тоска — похоронный напев,
       И бессильный, страдальческий гнев.
       Это — праведный гнев на злодейку-судьбу,
       Что вступила с народом в борьбу
       И велела ему под ярмом, за гроши
       Добывать для других барыши…

       "Ну, живее!" — хозяин на барке кричит
       И костями на счетах стучит…
      …Сосчитай лучше ты, борода-грамотей,
       Сколько сложено русских костей
       По Кремнистому берегу Волги-реки,
       Нагружая твои сундуки!

       1

       В старом вицмундире с новыми заплатами
       Я сижу в трактире с крезами брадатыми.
       Пьяница, мотушка, стыд для человечества,
       Я — паяц, игрушка русского купечества.
       "Пой, приказный, песни!" — крикнула компания. —
       "Не могу, хоть тресни, петь без возлияния".
       Мне, со смехом, крезы дали чарку пенного,
       Словно вдруг железы сняли с тела бренного.
       Все родные дети, дети мои милые.
       Выпивши довольно, я смотрю сквозь пальчики,
       И в глазах невольно заскакали "мальчики".
       "Ох, создатель! Эти призраки унылые —
       Первенца, Гришутку, надо бы в гимназию…
       (Дайте на минутку заглянуть в мальвазию!)
       Сыну Николаю надо бы игрушечку…
       (Я еще желаю, купчики, косушечку!)
       Младший мой сыночек краше утра майского…
       (Дайте хоть глоточек крепкого ямайского!)
       У моей супруги талья прибавляется…
       (Ради сей заслуги выпить позволяется!)" —
       "Молодец, ей-богу, знай с женой пошаливай,
       Выпей на дорогу и потом — проваливай!"

       2

       Я иду, в угаре, поступью несмелою,
       И на тротуаре всё "мыслете" делаю.
       Мне и горя мало: человек отчаянный,
       Даже генерала я толкнул нечаянно.
       Важная особа вдруг пришла в амбицию:
       "Вы смотрите в оба, а не то — в полицию!"
       Стал я извиняться, как в театре комики:
       "Рад бы я остаться в этом милом домике;
       Топят бесподобно, в ночниках есть фитили, —
       Вообще удобно в даровой обители;
       В ней уже давненько многие спасаются… —
       Жаль, что там маленько клопики кусаются,
       Блохи эскадроном скачут, как военные…
       Люди в доме оном все живут почтенные.
       Главный бог их — Бахус… Вы не хмурьтесь тучею,
       Ибо вас с размаху-с я толкнул по случаю".
       И, смущен напевом и улыбкой жалкою,
       Гривну дал он, с гневом погрозивши палкою.

       3

       Наконец я дома. Житие невзрачное:
       Тряпки да солома — ложе наше брачное.
       Там жена больная, чахлая и бледная,
       Мужа проклиная, просит смерти, бедная.
       Это уж не грезы: снова скачут мальчики,
       Шепчут мне сквозь слезы, отморозив пальчики:
       "Мы, папаша, пляшем, потому что голодно,
       А руками машем, потому что холодно.
       Отогрей каморку в стужу нестерпимую,
       Дай нам корку хлеба, пожалей родимую!
       Без тебя, папаша, братца нам четвертого
       Родила мамаша — худенького, мертвого"…

       4

       Я припал устами жадно к телу птенчика.
       Не отпет попами, он лежал без венчика.
       Я заплакал горько… Что-то в сердце рухнуло…
       Жизнь птенца, как зорька, вспыхнувши, потухнула.
       А вот мы не можем умереть — и маемся.
       Корку хлеба гложем, в шуты нанимаемся.
       Жизнь — плохая шутка… Эх, тоска канальская!
       Пропивайся, ну-тка, гривна генеральская!

       Как на улице Варваринской
       Спит Касьян, мужик камаринский.
       Борода его всклокочена
       И _дешевкою_ подмочена;
       Свежей крови струйки алые
       Покрывают щеки впалые.
       Ах ты, милый друх, голубчик мой Касьян!
       Ты сегодня именинник, значит — пьян.
       Двадцать девять дней бывает в феврале,
       В день последний спят Касьяны на земле.
       В этот день для них зеленое вино
       Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.

       Февраля двадцать девятого
       Целый штоф вина проклятого
       Влил Касьян в утробу грешную,
       Позабыл жену сердечную
       И своих родимых деточек,
       Близнецов двух, малолеточек.
       Заломивши лихо шапку набекрень,
       Он отправился к куме своей в курень.
       Там кума его калачики пекла;
       Баба добрая, румяна и бела,
       Испекла ему калачик горячо
       И уважила… еще, еще, еще.

       В это время за лучиною,
       С бесконечною кручиною
       Дремлет-спит жена Касьянова,
       Вспоминая мужа пьяного:
       "Пресвятая богородица!
       Где злодей мой хороводится?"
       Бабе снится, что в веселом кабаке
       Пьяный муж ее несется в трепаке,
       То прискочит, то согнется в три дуги,
       Истоптал свои смазные сапоги,
       И руками и плечами шевелит…
       А гармоника пилит, пилит, пилит.

       Продолжается видение:
       Вот приходят в _заведение_
       Гости, старые приказные,
       Отставные, безобразные,
       Красноносые алтынники,
       Все Касьяны именинники.
       Пуще прежнего веселье и содом.
       Разгулялся, расплясался пьяный дом,
       Говорит Касьян, схватившись за бока!
       "А послушай ты, приказная строка,
       У меня бренчат за пазухой гроши:
       Награжу тебя… Пляши, пляши, пляши!?

       Осерчало _благородие_:
       "Ах ты, хамово отродие!
       За такое поношение
       На тебя подам прошение.
       Накладу еще в потылицу!
       Целовальник, дай чернильницу!"
       Продолжается все тот же вещий сон:
       Вот явился у чиновных у персон
       Лист бумаги с государственным орлом.
       Перед ним Касьян в испуге бьет челом,
       А обиженный куражится, кричит
       И прошение строчит, строчит, строчит.

       "Просит… имя и фамилия…
       Надо мной чинил насилия
       Непотребные, свирепые,
       И гласил слова нелепые:
       Звал _строкой_, противно званию…
       Подлежит сие к поданию…"
       Крепко спит-храпит Касьянова жена.
       Видит баба, в вещий сон погружена,
       Что мужик ее, хоть пьян, а не дурак,
       К двери пятится сторонкою, как рак,
       Не замеченный чиновником-врагом,
       И — опять к куме бегом, бегом, бегом.

       У кумы же печка топится,
       И кума спешит, торопится,
       Чтобы трезвые и пьяные
       Калачи ее румяные
       Покупали, не торгуяся,
       На калачницу любуяся.
       Эко горе, эко горюшко, хоть плачь!
       Подгорел совсем у кумушки калач.
       Сам Касьян был в этом горе виноват?
       Он к куме своей явился невпопад,
       Он застал с дружком изменницу-куму.
       Потому что, потому что, потому…

       "Ах ты, кумушка-разлапушка,
       А зачем с тобой Потапушка?
       Всех людей считая братцами, —
       Ты не справилась со святцами.
       Для Потапа безобразника
       Нынче вовсе нету праздника!"
       Молодецки засучивши "рукава,
       Говорит Потап обидные слова:
       "Именинника поздравить мы не прочь
       Ты куму мою напрасно не порочь!"
       А кума кричит: "Ударь его, ударь!
       Засвети ему фонарь, фонарь, фонарь!"

       Темной тучей небо хмурится.
       Вся покрыта снегом улица;
       А на улице Варваринской
       Спит… мертвец, мужик камаринский,
       И, идя из храма божия,
       Ухмыляются прохожие.
       Но нашелся наконец из них один,
       Добродетельный, почтенный господин, —
       На Касьяна сердобольно посмотрел:
       "Вишь налопался до чертиков, пострел!"
       И потыкал нежно тросточкой его:
       "Да уж он совсем… того, того, того!"

       Два лица официальные
       На носилки погребальные
       Положили именинника.
       Из кармана два полтинника
       Вдруг со звоном покатилися
       И… сквозь землю провалилися.
       Засияло у хожалых "рождество":
       Им понравилось такое колдовство,
       И с носилками идут они смелей,
       Будет им ужо на водку и елей;
       Марта первого придут они домой,
       Прогулявши ночь… с кумой, с кумой, с кумой.