Леонид Трефолев - Собрание сочинений

       Я художник плохой: карандаш
       Повинуется мне неохотно.
       За рисунок мой денег не дашь,
       И не нужно, не нужно… Когда ж
       Я начну рисовать беззаботно,
       Все выходит картина одна,
       Безотрадная, грустно-смешная,
       Но для многих, для многих родная.
       Посмотри: пред тобою она!

      …Редкий, межий сосновый лесок;
       Вдоль дороги — огромные пенья
       Старых сосен (остатки именья
       Благородных господ) и песок,
       Выводящий меня из терпенья.
       Попадаешь в него, будто в плен:
       Враг, летающий желтою тучей,
       Враг опасный, коварный, зыбучий,
       Засосет до колен, до колен…

       Ходит слух, что в Сахарской степи
       Трудновато живется арабу…
       Пожалей также русскую бабу
       И скажи ей: "Иди и терпи!
       Обливаючи потом сорочку, —
       Что прилипла к иссохшей груди,
       Ты, голубка, шагай по песочку!
       Будет время: промаявшись ночку,
       Утром степь перейдешь, погоди!"

       Нелегко по песочку шагать:
       Этот остов живой истомился.
       Я готов бы ему помогать,
       На картине построил бы гать,
       Да нельзя: карандаш надломился!
       Очиню. За леском, в стороне,
       Нарисую широкое поле,
       Где и я погулял бы на воле.
       Да куда!.. Не гуляется мне.
       Нет, тому, кто погрязнул давно
       В темном омуте, в жизненной тине,
       Ширь, раздолье полей мудрено
       Рисовать на унылой картине.
       Нет, боюсь я цветущих полей,
       Начертить их не хватит отваги…
       Карандаш, не жалея бумаги,
       Деревеньку рисует смелей.

       Ох, деревня! Печально и ты
       Раскидалась вдоль речки за мостом,
       Щеголяя обширным погостом…
       Всюду ставлю кресты да кресты…
       Карандаш мой, не ведая меры,
       Под рукою дрожащей горит
       И людей православных морит
       Хуже ведьмы проклятой — холеры.

       Я ему подчинился невольно:
       Он рукою моей, как злодей,
       Овладел и мучительно, больно жжет ее…
       Мертвых слишком довольно,
       Нам живых подавайте людей!
       Вот и люди… И дьякон, и поп
       На гумне, утомившись, молотят,
       И неспелые зерна, как гроб
       Преждевременный, глухо колотят.
    . .
      …Вот и люди… Огромный этап
       За пригорком идет вереницей…
       Овладевши моею десницей,
       Карандаш на мгновенье ослаб,
       Не рисует: склонился, как раб
       Перед грозной восточной царицей.
       Я его тороплю, чтобы он
       Передал в очертаниях ясных
       И бряцание цепи, и стон,
       И мольбу за погибших, "несчастных"…
       У колодца молодка стоит,
       Устремив на несчастных взор бледный…
       Подойдут к ней — она наградит
       Их последней копейкою медной…

      …Вот и люди, веселые даже,
       Подпершись молодецки в бока,
       Входят с хохотом в дверь кабака…
      …О создатель, создатель!; Когда же
       Нарисую я тонко, слегка,
       Не кабак, а просторную школу,
       Где бы люд православный сидел,
       Где бы поп о народе радел?
       Но, на грех, моему произволу
       Карандаш назначает предел.
       Оп рисует и бойко и метко
       Только горе да жизненный хлам,
       И ломаю зато я нередко
       Мой тупой карандаш пополам.

       Мой бедный неуклюжий стих
       Плохими рифмами наряжен,
       Ты, как овечка, слаб и тих,
       _Но, слава богу, не продажен_. —
       "Слова! Слова! Одни слова!" —
       О нет, зачем же мне не верить?
       Пусть ошибется голова,
       Но сердцу стыдно лицемерить.

       В кафтан изношенный одетый,
       Дьячок Иван сидит с газетой,
       Читает нараспев.
       К нему подходят инвалиды;
       Они видали также виды,
       Они дрались в горах Тавриды,
       Врага не одолев.

       И говорит один калека:
       "Читаешь ты, небось, про грека,
       Не то — про басурман?
       Скажи нам, братец, по газете;
       Что нового на белом свете,
       И нет ли драки на примете?
       Да не введи в обман!" —

       "Зачем обманывать, служивый,
       Но за рассказ какой поживой
       Утешен буду я?
       Поставьте мне косушку водки,
       И, не жалея сильной глотки,
       Все, значит, до последней нотки
       Вам расскажу, друзья!"
       Друзья пошли в "приют веселья";
       Они дьячку купили зелья
       На кровный пятачок.
       И закипели живо речи:
       О митральезах [3], о картечи,
       Об ужасах седанской сечи
       Витийствовал дьячок.

       "Теперь (сказал дьячок с усмешкой)
       Играет немец, будто пешкой,
       Французом. Наш сосед,
       Глядишь, и к нам заглянет в гости…" —
       "А мы ему сломаем кости,
       Мы загрызем его со злости.
       Храбрее русских нет!" —

       "Старуха надвое сказала…
       Альма вам дружбу доказала;
       Фельдфебель без ноги;
       Ты, унтер, также петушился,
       Зато руки своей лишился;
       А Севастополь порешился;
       В него вошли враги".

       Вздохнули усачи уныло.
       И горько им, и сладко было
       При имени Альмы.
       Дьячок задел их за живое,
       Он тронул сердце боевое,
       И оба думают: нас двое, —
       Дьячку отплатим мы.

       "Послушай, человек любезный,
       Едали мы горох железный,
       А ты едал кутью.
       Есть у тебя и голосище,
       И в церкви служишь ты, дружище,
       И мы служили, да почище,
       В особую статью.

       Егорья дали нам недаром,
       Им не торгуют, как товаром.
       А дело было так:
       Угодно, значит, было богу,
       Чтоб на попятную дорогу
       Мы отступали понемногу
       От вражеских атак.

       Отдав врагу позицью нашу,
       Мы встали, заварили кашу:
       Солдатик есть здоров.
       И ели мы, ворча сквозь зубы:
       На первый раз французы грубы,
       Они согрели нас без шубы,
       Паля из штуцеров.

       Владимирцы и все другие,
       Все наши братья дорогие,
       Могли бы счет свести
       С французами. Да обманула,
       Ружьем кремневым всех надула
       Заводчица родная — Тула,
       Господь ее прости!

       Настала ночь. "Петров, Фадеев!
       В ночную цепь, искать злодеев!"
       Мы, ружья на плечо,
       Идем — отборное капральство,
       Идем, куда ведет начальство,
       Вдруг рана у меня — канальство! —
       Заныла горячо…

       Я ранен был, как видишь, в руку,
       Но затаил на время муку
       От наших лекарей:
       И дело смыслят, и не плуты,
       Да в обращеньи больно люты,
       Отрежут лапу в две минуты,
       Чтоб зажило скорей.

       Тихонько говорю Петрову:
       "Ты по-добру, да по-здорову,
       А я… я ранен, брат!"
       Петров сказал в ответ сердито:
       "И мне ударили в копыто,
       Да это дело шито-крыто:
       Я схоронил мой _клад_".

       И что ж? Подслушал, как лазутчик,
       Нас сзади молодой поручик;
       Он не из русских был;
       Хоть не какой-нибудь татарин,
       По-нашенски молился барин;
       Не то он — серб, не то — болгарин,
       Фамилию забыл.

       Как бешеный, он вскрикнул дико:
       "Вы мертвых грабить? Покажи-ка
       Мне этот клад сюда.
       "Скорей! Разбойников не скрою
       И вас сейчас, ночной порою,
       Сам расстреляю и зарою
       Без всякого суда.

       Вы — звери! Вы достойны плахи,
       Вы рады сдернуть и рубахи
       С убитых честных тел;
       Спокойно, не моргнувши бровью,
       Умоетесь родною кровью…
       А я, глупец, с такой любовью
       В Россию прилетел!

       Кажи свой _клад_!" — "Да мне зазорно, —
       Сказал ему Петров покорно,
       Не чувствуя вины: —
       Я в ногу ранен, и, примером,
       Никоим не могим манером
       Стащить с себя пред офицером
       Казенные штаны".

       Поручик обласкал нас взглядом.
       "И ты, Фадеев, с тем же _кладом_?
       Признайся, брат, не трусь!"
       А в чем мне было сознаваться?
       И без того мог догадаться,
       Что и безрукому подраться
       Желательно за Русь.

       Нас потащили в госпитали,
       И там, как водится, пытали,
       И усыпили нас
       Каким-то дьявольским дурманом
       И искалечили обманом,
       Чтоб не могли мы с басурманом
       Еще сойтись хоть раз.

       Пошли мы оба в деревеньку,
       Где я оставил сына Сеньку,
       Лихого молодца.
       Когда нагрянут супостаты,
       Сам поведу его из хаты
       И сдам охотою в солдаты —
       Подраться за отца.

       А у Петрова — дочь девица.
       Бела, свежа и круглолица…
       Петров, не забракуй:
       По девке парень сохнет, вянет.
       И только мясоед настанет, —
       Не правда ли, товарищ? — грянет
       "Исайя, ликуй!" —

       "Согласен, братец, с уговором,
       Чтоб не якшаться с этим вором.
       Дьячок, але-машир!
       На свадьбу ты имеешь виды, _
       Но за насмешки и обиды
       Тебе отплатят инвалиды:
       Не позовут на пир.

       Мы не остались без награды
       За наши раны, наши _клады_,
       И, доживая век,
       Свои кресты с любовью носим,
       Людей напрасно не поносим.
       Засим у вас прощенья просим,
       Любезный человек.

       И молвим снова, друг любезный"
       Едали мы горох железный,
       А ты едал кутью.
       Есть у тебя и голосище,
       И в церкви служишь ты, дружище,
       И мы служили, да почище,
       В особую статью".