Александр Новиков - Уличная красотка

В темном лесе есть поляна.
На поляне есть цветок —
Испытаешь вкус дурмана,
Если хватишь хоть глоток.

Тот цветок порос бурьяном.
Дни и ночи напролет
Алкашам и наркоманам
Он покоя не дает.

Он любую тварь стреножит,
Будь ты — сдуру, или — пьян.
Кто к себе его приложит —
Превращается в бурьян.

Тот бурьян встает вдоль просек,
Блещет черною росой,
И его вприпрыжку косит
Тетка черная с косой.

Сказка ложь, да вся с намеком
Для любого дурака.
Шел я боком, боком, боком
Мимо черного цветка.

Шел размашисто и быстро,
Не касался, не вдыхал,
Но молил, от божьей искры
Чтоб тот лес заполыхал.
Ядовит он очень ведь,
очень ведь.
Но стоит у леса очередь,
очередь.
2007 год

Оркестр ночного города…
В нем звуки живут в тесноте.
Разбрасывается гордо
Осколками дискотек.

Включайте же все на полную
Немедленно и сейчас!
Я музыкой город наполню.
А музыка вся про нас.
И к церковке на подходе я
Притихну, остепенюсь.
Здесь бог мне послал мелодию —
Екатеринблюз…

Он знает, что все мы спятили,
Оглохли в один присест.
И в память нам всем распятием
Сутулится сирый крест.
И я на него юродиво
До драных колен молюсь.
Молитвою мне мелодия —
Екатеринблюз…

Прозрачный он и упрямый —
Не впишут его в листы.
Я девочке лучшей самой
В него заверну цветы.
Грозятся уйти, уходят ли —
Я все равно остаюсь.
Как нота из той мелодии —
Екатеринблюз…

1999 год

Есть на свете истина одна лишь,
Но узнать ее нам не дано.
Всей на свете правды не узнаешь —
Мир бездонный. Зря мы ищем дно.

Зря мы ищем дальний купол неба,
Увлекаясь мыслями в полет.
Даже бог наш в этом своде не был,
Потому и нам быть не дает.

Даже если к господу предстанем:
«Дай нам правду, мы же — человек!..»
Все равно всей правды не узнаем
И уйдем искать ее навек.
2009 год

Эта женщина седая
Мне не мать и не сестра.
И глазами молодая,
И душою не стара.

Их, сединок этих частых,
Не берет басма и хна,
Не гадайте понапрасну:
Эта женщина — жена.

Из ее сединок тихо
Каждый день не с той руки
Жизнь кроила, как портниха,
Да вязала узелки.

Клок фаты на свадьбе майской
Распустился в нитку-прядь…
Век теперь со мною майся —
На кого теперь пенять!

Так и было. Ждали лета
В тридцать первый майский день.
На четыре части света
Мир дурманила сирень.

Мне тогда подумать можно ль,
Что взамен ее любви
Путь сибирский, путь острожный
Втиснут под ноги мои?

А беда-то вся до точки
И известна, и стара:
За мои куплеты-строчки
Непродажного пера.

Где от боли и от пота
Я душой на части рвусь,
Где хрипит надрывной нотой
Измордованная Русь.

Где сквозь слезы — смех до колик,
Да облава — пес на псе,
И куда ни ступишь, Новик,
Ты — в запретной полосе!

За полшага до крушенья —
Здесь охотник глуп и слеп —
По певцам, как по мишеням,
Лупит сверху, влет и вслед.

Увильнуть от мушки-злючки —
Не стерпеть душе стыда.
Мать-Россия — круг в колючке,
Значит, верно, мне — сюда!

Где земле огромной горло
Давит «малая земля»,
И заздравят звуки горна
Власть брякушек и рубля.

Мне туда, где Честь и Веру
Раздавил плакатный щит,
Где в загонах и вольерах
Совесть наша верещит.

Где гуляет нынче плетка,
Пряник завтрего сулит.
Посбиваю ли подметки
Иль с подметок буду сбит?

Я не свят. И жизнь вторая
Мне в кармане не дана.
Но на эту я сыграю,
Коль играется она.

Коль целы и невредимы,
И красивы до сих пор
Этой женщины седины —
Струн серебряных аккорд.
1984 год

За женщиной тянулся шлейф —
Синявый дым табачный
До первого угла.
Сорвалось с губ моих о ней
Два слова неудачных,
И женщина ушла.

Висел вопрос в ее прищуре узком.
Продать она себя хотела и могла
На языке любом. Но я сказал на русском.
И женщина ушла.

А я пошел, мурлыча в тон
По городу, где Альпы
Над крышами — горбом.
Где танцовщицы за стеклом
То белы, то асфальтны,
То просто в голубом.

И в кабаке, в дыму, в проходе узком
Мне пела у стола взахлеб и догола.
И даже позвала. Но я сказал на русском.
И женщина ушла.

И был я нем. И был я зол.
И ухарем бездомным
Из потного стекла
Чужое пойло, как рассол,
Хлебал в дыму бездонном.
И выстыл, как зола.
И в руки мне ломилась грудью блузка.
Кривлялась и врала. Метала и рвала.
И на углу ждала. Но я сказал на русском.
И женщина ушла.
1995 год

Табак выгорает так сладко,
И бродит вино в голове,
На сцене танцует мулатка,
И вечер необыкновен.

Горланят безмозглые чайки,
Вцепляются в гриву волне.
Встречайте, встречайте —
Я русский блатной шансонье!

Я вырвался за море сине
И в шляпе из пальмовых крон
Хлещу и грущу по России,
И мне не хватает ворон.

Что снег на погостах глотают,
Что воду лакают из луж.
А так же вон той не хватает,
Что за море выпустил муж.

Здесь воздух в цикадовой фальши,
И тесно уже на столе.
Я с каждым стаканом все дальше
К родной улетаю земле.

Мечтаю, как сяду в кутузке
И как из нее убегу.
Я русский. Я русский…
А значит, здесь жить не смогу.
Ах, как здесь тепло,
да не хватает дрожи.
Ах, как здесь темно
в свете фонарей.
Ах, так здесь вино —
папуасов дрожжи.
Ах, как мне хмельно,
А родина хмельней.
2001 год

В заведенье, где на вывеске горит огрызок
слова,
Где ни воду пить не стал бы, ни вино…
Но за окнами гроза, и я сажусь за стойку
снова,
И прохожих, как ворон, могу считать через
окно.

А она красивой рыбой за стеклом, хвостом
виляя,
По дождю плывет — как жаль, что не
сюда! —
Машет каждому такси и не такси, как
в баттерфляе,
Но пустого не найти и не уехать никуда.

Городская рыба золотая,
Ночь тебя размоет и вода.
Ночь бывает, дождь бывает, все бывает,
Но у нас с тобой не будет никогда.

Я пускаю дым в слезливое окно. Я вслед
не брошусь,
Золотая моя давняя пора.
Золотыми пусть останутся слова: «Прощай,
хороший…»,
И пусть случайный подвезет и не отпустит
до утра.
Городская рыба золотая,
Ночь тебя размоет и вода.
Ночь бывает, дождь бывает, все бывает,
Но у нас с тобой не будет никогда.
1995 год

Было тяжело и душно,
А наутро выпал снег.
И была ее подушка
Все еще во сне.
Где замки, полы и стенки
Вышвырнуты вон,
Где она была туземкой
Голой среди волн.

И глядела то и дело
В ласковую синь.
А его корабль белый
Был простым такси.
Замер, не захлопнув дверцу,
На чужом крыльце.
И ее во сне кусала в сердце
Золотая Це-Це.

И ресницы были — крылья
Полуночных сов.
И душа дышала пылью
Белых парусов.
А у той, другой, подушка
Со свинцом в лице.
И у ней считалась просто мушкой
Золотая Це-Це.

Через ночь вела крутая
Лестница-змея.
Тот, в ночи блудил, плутая —
Был, конечно, я.
И по мне во сне жужжала
Как о подлеце,
И туземке в сердце била жалом
Золотая Це-Це.
2000 год