Анна Брэдстрит - Поэзия США

Не рассчитаться, хоть режь.
За однодневный мятеж
Долгие годы расплатой
Муки души распятой.

Долг, что тащу на горбу,
Видно, в гробу погребу.
Там, обездоленный сроду,
Мир обрету — и свободу.

Думал: какая беда,
Все уплачу без труда,
Но не учел я роста.
Рост-то чудовищный просто!

Херувим в одежде белоснежной
Ночь поцеловал с улыбкой нежной.
Пробудилась спящая, горя
Маковым огнем. Взошла заря.

Так глубоко любил я,
            Так долго, что Царь Небесный,
Являя свое милосердье,
            В дар ниспослал мне песни.

Так безнадежно любил я,
            Пел — и сипел так надрывно,
Что смерть ниспослал мне Всевышний
            В своей доброте неизбывной.

Я вчера с любимой был —
            Красота, ей-богу.
Нежно ручку ей сдавил —
            Красота, ей-богу.
Слышал вздох, один, другой,
Видел блеск в глазах живой
И улыбок пил настой —
            Красота, ей-богу.

Слышал ветра шум в сосне —
            Красота, ей-богу.
Что-то птахи пели мне —
            Красота, ей-богу.
А поняв ее намек,
Обмер с головы до ног,
Все мне было невдомек —
            Красота, ей-богу.

И, обняв ее слегка, —
            Красота, ей-богу.
Начал я издалека —
            Красота, ей-богу.
Любишь? Дай тогда ответ!
Любишь так, как я, иль нет?
А она: — Здесь ярок свет! —
            Красота, ей-богу.

О, где Поэт — чтоб светочем для нас
Из мертвой зыбкой серости сверкнуть,
И Муз, вдали блуждающих, вернуть,
И новым светом затопить Парнас;
И в бегство мелких обратить пролаз,
Мастачащих без сердца, как-нибудь
Стишки, которым уготован путь,
Блеснув на миг, навеки сгинуть с глаз.

Что означает наш бездарный век?
В нем, как всегда, цветок и человек,
И солнца свет, и смена лет и зим.
Неужто же в столетьях тот исчез,
Кто стяг срывает с запада небес
И крестит время именем своим?

Я не найду пути: глухой покров
Завесил путеводные светила;
И в воздухе бездушном все застыло,
Лишь временами долетает зов
Могучей музыки из тех краев,
Где упражнялась ангельская сила,
И упражненье ненароком свило
Венок из мертвых листьев без цветов.

Ни проблеска, ни звука, все мертво.
Чему, страшась и радуясь, пропеть я
В ужасной мутной мгле хочу ответ?
Сквозь все, над всем и за чертой всего
Мне вести шлют далекие столетья,
Я чувствую грядущий в славе Свет.

И отзвучали песни. Человек,
Который пел их, сделался понятьем,
Как Бог, как жизнь и смерть и как любовь.
Но мы настолько слепы, что не в силах
Прочесть того, что написали сами,
Или того, что вера начертала:
Мы недоумеваем.

Так песня воплотилась в человека,
А человек преобразился в песню.
Сегодня большинство его не слышит:
Чрезмерно высоко, чрезмерно чисто
Для слуха нашего его искусство,
Чрезмерно радостно и слишком вечно.
Но те немногие, что слышат, знают,
Что завтра он споет для всех на свете,
И все его услышат.

Не отзвучали песни. Лучше скажем,
Что спетое не может отзвучать
И что понятия не умирают.
Когда мы человеческие буквы
Наносим на гранит или песок,
Мы пишем их навеки.

У западных ворот, Люк Гавергол,
Где по стене багрянцем плющ зацвел,
Встань в сумерках и жди среди теней,
И листья вдруг зашепчутся о ней,
И, как слова, зашелестит их шелк;
Она зовет, чтоб ты туда пришел.
У западных ворот, Люк Гавергол —
Люк Гавергол.

О нет, ни проблеска не даст восток,
Огнистый мрак в твоих глазах глубок;
Но там, где запад мрачно пышет так,
Быть может, сам же мрак прикончит мрак:
Кровавит лист самоубийца-бог,
И ад наполовину рай облек.
О нет, ни проблеска не даст восток —
Не даст восток.

Из гроба я хочу тебе шепнуть,
Чтоб поцелуй ослабить как-нибудь,
Тот, что всегда горит на лбу твоем
И, ослепив, влечет одним путем.
Поверь, что к ней ведет один лишь путь,
Он горек, но не может обмануть.
Из гроба я хочу тебе шепнуть —
Тебе шепнуть.

У западных ворот, Люк Гавергол,
Где плющ багряный по стене зацвел,
Где ветры рвут обрывки мертвых слов
И не хотят разгадывать их зов,
Не чувствуют, что шепчет листьев шелк,
Там ждет она, чтоб ты туда пришел.
У западных ворот, Люк Гавергол —
Люк Гавергол.

Когда под вечер Кори ехал в сад,
Мы с тротуаров на него глазели:
Он джентльмен был с головы до пят,
Всегда подтянут, свеж, приветлив, делен.

Спокойствие и мощь он излучал,
Гуманностью своею был известен.
О, кто из нас за кружкой не мечтал
Стать мильонером, быть на его месте!

Он был богат — богаче короля,
Изысканный, всегда одет красиво.
Ну, словом, никогда еще земля
Такого совершенства не носила.

Трудились мы не покладая рук,
Частенько кто-нибудь из нас постился,
А Ричард Кори процветал — и вдруг
Пришел домой, взял кольт и застрелился.

Минивер Чиви свой удел
         Клял и поры своей стыдился,
Худел, мрачнел и сожалел,
         Что он родился.

Минивер, предан старине,
         Пожалуй, если увидал бы
Рыцаря в латах на коне,
         То заплясал бы.

Минивер всех людских забот
         Бежал и знал свое упрямо:
Афины, Фивы, Камелот,
         Друзья Приама.

Минивер плакал, что с былой
         Славой ослабли нынче узы, —
Бредет Романтика с сумой
         И чахнут Музы.

Минивер в Медичи влюблен
         Заочно был, прельстясь их званьем, —
Как жаждал приобщиться он
         К их злодеяньям!

Минивер будничность бранил,
         Узрев солдата в форме новой,
И вспоминал про блеск брони
         Средневековой.

Минивер золото презрел,
         Но забывал свое презренье,
Когда терпел, терпел, терпел,
         Терпел лишенья.

Минивер Чиви опоздал
         Родиться и чесал в затылке,
Кряхтел, вздыхал и припадал
         В слезах к бутылке.

— Что ты вдруг решил сюда прийти, Джон Горэм,
И зачем прикинулся, что скорбен и уныл?
Рассмеши иль отпусти меня, а то при лунном свете
Я тебе напомню слово, о котором ты забыл.

— Я пришел тебе сказать, о чем луна, быть может,
Шепчет и кричит тебе ночами целый год,
Я пришел тебе сказать, какая ты, Джейн Уэйленд,
И пускай тебя хоть это малость в чувство приведет.

— Ну-ка, объясняйся до конца, Джон Горэм,
А не то скользну я и исчезну стороной
И по пальцам не сочтешь ты всех моих путей-дорожек
И следов моих не сыщешь там, где толпы шли за мной.

— Жаль, что ты не видывала толп, Джейн Уэйленд,
Верно, ты могла бы покорять их при луне.
Только я исчезну первым, это я хочу исчезнуть,
И когда меня не будет, ты не вспомнишь обо мне.

— Так-то ты сказал, какая я, Джон Горэм?
Видно, мне самой тебя придется развлекать.
Погляди-ка, вон луна тебе какие строит рожи,
Притворись хоть на минутку, что не хочешь убегать.

— Ты — то самое, что в мае меж цветов порхает
И цветком взлетает на мгновенье в небосвод,
Ты — то самое, что ночью ловит мышь, Джейн Уэйленд,
Поиграет с ней, а после для забавы загрызет.

— Не был ты мне мышью никогда, Джон Горэм,
Как тебе не стыдно даже думать о таком?
Складно сказку сочинил ты, но не более, чем сказку, —
Не была тебе я кошкой, не была и мотыльком.

— Нынче ночью ровно год, как я гляжу и вижу —
То крадется кошка, то мелькает мотылек.
Целый год я вижу их, а не тебя, Джейн Уэйленд,
Ты их спрячь или убей, чтоб я тебя увидеть мог.

— Посмотри получше на меня, Джон Горэм,
Не дури, подвоха не ищи в моих словах!
Я ведь женщина всего лишь, протори ко мне тропинку
И не требуй объяснений и раскаяний в грехах.

— Поздно, слишком поздно ты зовешь, Джейн Уэйленд,
И луна напрасно изливает благодать
На ненужные осколки позабытого былого,
О котором нам с тобою больше нечего сказать.