Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Кто были мы,
                      шестидесятники?
На гребне вала пенного
в двадцатом веке,
                                как десантники
из двадцать первого.
И мы без лестниц
                                и без робости
на штурм отчаянно полезли,
вернув отобранный при обыске
хрустальный башмачок поэзии.
Давая звонкие пощечины,
чтобы не дрых он,
                                  современнику,
мы прорубили зарешеченное
окно в Европу и Америку.
Мы для кого-то были модными,
кого-то славой мы обидели,
но вас мы сделали свободными,
завистливые оскорбители.
Пугали наши вкусы,
                                  склонности
и что мы слишком забываемся,
а мы не умерли от скромности
и умирать не собираемся.
Пускай шипят, что мы бездарные,
продажные и лицемерные,
но все равно мы легендарные,
оплеванные,
                          но бессмертные!

Все больше, больше моей маме лет.
Все реже поднимается чуть свет
на шорох свежевыпавших газет,
в которых утешений нет и нет.

Все горше каждый воздуха глоток,
все скользче пол, опасный, как ледок,
все тяжелей, нечаянно жесток,
обнявший плечи легонький платок.

Когда она по улице бредет,
снег осторожно, бережно идет,
и дождь ей боты лижет, как щенок,
и ветер сбить ее боится с ног.

В нелегкие такие времена
все легче, легче делалась она,
и страшно мне, что может кто-нибудь,
как перышко, ее с России сдуть.

Как мне испить живой воды тогда
из маминого слабого следа?
Любимая, прошу тебя, — сумей
стать хоть немного матерью моей.

Надо собственные ноги
донашивать,
и дорогу у дороги
не спрашивать.

Пусть сама дорога спросит,
как ей выгнуться,
нас полюбит и не бросит,
даст нам выбраться.

Все пророки — лжепророки,
но в безбожии,
наши женщины — дороги
в бездорожии.

Пусть судьба им не отплатит
ни морщиночкой
и не капнет им на платья
ни борщиночкой.

Надо так любить любимых
и детей своих,
чтоб злодеям стыдно было
в их злодействиях.

Каждый носит сам дорогу
в своей совести.
То ли к власти, то ли к Богу —
выбор собственный.

И еще одна забота
пусть прибавится —
стать дорогой для кого-то
не предательской.

Быть своим там, где дубравы
и поля тихи,
и подальше быть от славы
и политики.

И у гроба на погосте
с речью длинною
не сползти к могиле в гости
вместе с глиною.

Перед смертью не метаться.
С ней условиться
и навек в живых остаться,
как пословица.

Мы — «старые русские»,
наивно погрязшие в частностях,
                                                         в честностях.
Хребты наши хрустнули
у новеньких русских на челюстях.
Понятие «взятка»
для нас,
                   почитателей ямба с хореем,
как зоологическая загадка,
ни брать, ни давать
                                         до смешного никак не умеем.
Название «мафия»
для нас —
это что-то из фильма «Под небом Сицилии»,
хотя автоматами парни помахивают
в клифтах от Армани,
                                          но в пятнах от нашенского «сациви».
Звенит, как забытое, детское,
у нас «Бригантина» в сердцах,
                                                     в сокровенной середочке.
Мы старосоветские
помещички кухонек тех,
                                            где окурки в селедочке.
Все купчики-ухари,
вся неблагодарная шатия-братия
забыли о том,
что рождалась в тех кухоньках
их всех, к сожаленью, потом породившая демократия.
И ненастоящая
свобода, пошлее накрашенной куколки,
как девка гулящая,
всю интеллигенцию
                                 вновь запихнула на кухоньки
Мы старцы,
                    старушки
лишь с первого взгляда…
Мы — в тайном расцвете и силе.
Мы «старые русские»,
но знайте —
                    без нас не получится новой России.

Я друга потерял, а вы мне о стране.
Я друга потерял, а вы мне о народе.
На черта мне страна, где лишь цена в цене,
на черта мне народ, где рабство и в свободе.

Я друга потерял и потерялся сам.
Мы потеряли то, что больше государства.
Нам нелегко теперь найтись по голосам.
То выстрел за углом, то вой ракет раздастся.

Я был немножко им, он был немножко мной.
Его не продал я, и он меня не продал.
Страна — друг не всегда. Он был моей страной.
Народ — неверный друг. Он был моим народом.

Я русский. Он грузин. Кавказ теперь — как морг.
Идет людей с людьми бессмысленная битва.
И если мертв мой друг, народ мой тоже мертв,
и если он убит — страна моя убита.

Не склеить нам страну, что выпала из рук.
Но даже в груде тел, зарытых без надгробья,
друг никогда не мертв. Он потому и друг.
И ставить крест нельзя на друге и народе.

Я люблю тебя больше природы,
ибо ты как природа сама.
Я люблю тебя больше свободы —
без тебя и свобода — тюрьма.

Я люблю тебя неосторожно,
словно пропасть, а не колею.
Я люблю тебя больше, чем можно —
больше, чем невозможно, люблю.

Я люблю безоглядно, бессрочно,
даже пьянствуя, даже грубя,
и уж больше себя — это точно! —
даже больше, чем просто тебя.

Я люблю тебя больше Шекспира,
больше всей на земле красоты, —
даже больше всей музыки мира,
ибо книга и музыка — ты.

Я люблю тебя больше, чем славу,
даже в будущие времена,
чем заржавленную державу,
ибо Родина — ты, не она.

Ты несчастна? Ты просишь участья?
Бога просьбами ты не гневи.
Я люблю тебя больше счастья.
Я люблю тебя больше любви.

Церковь должна быть намоленной,
только такой, где болит
воздух от скорби немолвленой,
от молчаливых молитв.

Дому идет быть надышанным
уймой детей и гостей.
Слову быть надо услышанным
даже с голгофских гвоздей.

Ну а любви полагается
не постареть, не устать,
ну а когда поломается,
ненавистью не стать…

Само упало яблоко с небес
или в траву его подбросил бес?
А может, ангел сбил крылом с ветвей
или столкнул руладой соловей?

Ударился о землю нежный бок,
и брызнул из него шипящий сок,
прося меня: «Скорее подбери…» —
чуть зазвенели зернышки внутри.

Светясь, лежало яблоко в росе,
и не хотело быть оно, как все,
и отдыхало телом и душой,
как малая планета на большой.

А в трещину его, ничуть не зла,
оса так вожделеюще вползла,
и, яблоко качая на весу,
с ним вместе внес я в комнату осу.

И, вылетев из яблока, оса
на разные запела голоса,
как будто золотинка жизни той,
где жало неразлучно с красотой.

Но чем больнее времени укус,
тем вечность обольстительней на вкус.