Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Не хочется менять постели
той, на которой ты спала,
и проступает еле-еле
на простыне твоя спина.
Твой самолет над Машуком,
а одеяло дышит мятою,
и я целую ямку,
                              вмятую
вдаль улетевшим локотком.
Постель,
                союзница-колдунья
двух тел —
                двух слитков полнолунья,
хоть очертания любимой
восстанови
                       и светом вымой!
Постель,
                наш добрый ангел белый,
ты из шуршанья шепот сделай,
дай мне с прозрачного виска
хоть золотинку завитка,
а из морщинок простыни
                                         заколку,
                                                       что ли,
                                                                 протяни.
Любимая,
                ты в облаках,
но тень твоя в моих руках.
Твой тапочек скулит в саду,
но на подушке,
                         как смородинку,
тобой уроненную родинку
я утром все-таки найду.

Усни,
            принцесса на горошине,
в сны очарованно всмотрясь.
А может быть,
                             была подброшена
жемчужина под твой матрас.
 Усни,
              принцесса на горошине.
Себе заметить не позволь,
что болью стала так непрошено
воображаемая боль.
Усни,
               принцесса на горошине,
не на перинах-облаках,
а на ножах,
                 на оговорщине,
на раскаленных угольках.
Договоримся по-хорошему —
ты не одна,
                     а ты со мной.
Усни,
              принцесса на горошине,
которой стал весь шар земной.

Ко всеобщему изумлению,
в полном разуме —
                               сам с усам! —
эмигрирую из Америки
в одинцовский универсам.
Я коляску качу с продовольствием,
и, поняв, что я свой человек,
каплет мне на штаны с удовольствием
размораживающийся хек.
Эмигрирую из Америки
без ее чуингама во рту
и в неслыханные истерики,
и в невиданную доброту.
От витрин с несоветским личиком,
где и лобстеры,
                           и камамбер,
эмигрирую к маминым блинчикам —
сверхоружию СССР.
Эмигрирую на Патриаршие
к водосточной отечной трубе,
где —
            ты помнишь, любовь моя старшая? —
ткнулся носом я в губы к тебе.
И под чьи-то усмешки игривые,
под недоброе: «Ну и ну!»
очень правильно эмигрирую
я в неправильнейшую страну.
Мое место —
                    не в «Уолдорф Астория»,
а за бабушкой,
                          скрюченной, как
в страшной книге российской истории
вопросительный горестный знак…

Давай, мой враг,
                               дружить домами
назло врагам,
                            на радость маме.
У нас есть общие враги, —
                                            ты им —
                                                      смотри —
                                                                            не помоги.
А мамы разные у нас, —
лишь слезы общие из глаз.
И общий есть у них порок —
их вера в праздничный пирог.
Давай, мой враг,
                           любимый самый,
опять укроемся вдвоем,
как одеялом драным,
                                     драмой,
давай друг друга не убьем.
Давай вернем друг другу пули
из тел,
                  израненных вконец,
и пули превратим в пилюли
для наших загнанных сердец.
Давай,
               как тысячи пельменей,
налепим свеженьких врагов
для тысяч новых примирений,
для тысяч новых пирогов…

А все-таки что-то есть в нашем народе, —
наверно, немыслимая в переводе
такая прекрасная русская древность —
еще не задушенная задушевность.

А все-таки что-то есть в нашем народе, —
наверно, единственная в природе
такая невыгодная исповедальность,
как будто по собственной воле кандальность.

А все-таки что-то есть в нашем народе —
свобода, припрятанная в несвободе,
крамольные кухоньки, ставшие вечем,
где теплую водку закусывать нечем.

А все-таки что-то есть в нашем народе,
как будто бы тайная карта в колоде,
но как объяснить это самое «что-то»,
не наша — не русская это забота…

«Нет
             лет…» —
вот что кузнечики стрекочут нам в ответ
на наши страхи постаренья
и пьют росу до исступленья,
вися на стеблях на весу
с алмазинками на носу,
и каждый —
                    крохотный зелененький поэт.
«Нет
          лет…» —
вот что звенит,
как будто пригоршня монет,
в кармане космоса дырявом горсть планет,
вот что гремят, не унывая,
все недобитые трамваи,
вот что ребячий прутик пишет на песке,
вот что, как синяя пружиночка,
чуть-чуть настукивает жилочка
у засыпающей любимой на виске.

Нет
         лет.
Мы все,
               впадая сдуру в стадность,
себе придумываем старость,
но что за жизнь, когда она — самозапрет?
Копни любого старика
и в нем найдешь озорника,
а женщины немолодые —
все это девочки седые.
Их седина чиста, как яблоневый цвет.
Нет
            лет.
Есть только чудные и страшные мгновенья.
Не надо нас делить на поколенья.
Всепоколенийность —
                                      вот гениев секрет.
Уронен Пушкиным дуэльный пистолет,
а дым из дула смерть не выдула
                                                         и Пушкина не выдала
не разрешив ни умереть,
                                                ни постареть.
Нет
         лет.
А как нам быть,
                          негениальным,
но все-таки многострадальным,
чтобы из шкафа,
                               неодет,
с угрюмым грохотом обвальным,
грозя оскалом тривиальным,
не выпал собственный скелет?
Любить.
Быть вечным во мгновении.
Все те, кто любят, —
                                      это гении.
Нет
               лет
для всех Ромео и Джульетт.
В любви полмига —
                                     полстолетия.
Полюбите —
                        не постареете —
вот всех зелененьких кузнечиков совет.
Есть весть,
и не плохая, а благая,
что существует жизнь другая,
но я смеюсь,
                          предполагая,
что сотня жизней не в другой, а в этой есть,
и можно сотни раз отцвесть
и вновь расцвесть.
Нет
              лет.
Не сплю,
               хотя давно погас в квартире свет
и лишь наскрипывает дряхлый табурет:
 «Нет
лет…
нет
лет…»

Когда мое чучело жгли
                                         милосердные братья-писатели,
слава Богу еще, не пыряя в живот
                                                                 перочинным ножом,
на меня они зря
                              полбутылки бензина истратили,
потому что давно
                                   сам собой я сожжен.
Я,
                вдыхая дерьмо человечье,
не слишком ароматическое,
охранял в огородишке, рядом с уборной,
                                                                           редиску и лук.
Я торчал слишком долго,
                                              как чучело романтическое,
мир стараясь обнять неуклюже
                                                       распялками рук.
Был набит я соломой.
                                        Я не замечал, как меняется
жизнь вокруг
                         и как нагличают воробьи.
Я сгорел в наказанье
                                     за быструю воспламеняемость
и в политике,
                           и в любви.
Уцелел только остов обугленный,
                                                          дымом окутанный,
но огонь моих рук
                                  не сумел до конца обломать.
Я в золе от себя самого догорал
                                                                и сожженными культями
все хотел обнимать, обнимать, обнимать…
И когда, дожигая меня,
                                           чиркнуть спичкой собратьям приспичило,
я услышал завистливый, злой шепоток палача:
«Ишь чего захотело ты, чучело,
                                                       ишь ты, чумичило…
Ты себя возвеличило слишком,
                                                        над редькой и репой торча…»
И я вспыхнул последним,
                                              предсмертно синеющим пламенем,
как горящий пожарник,
                                             который себя не сберег от огня.
Все мои ордена,
                                        словно пуговицы, расплавило.
Если СССР погорел,
                                      почему бы не сжечь и меня?
И когда шовинюги
                                  еще доплеснули бензина на чучело
и ноздрями запел сладострастно
                                                             генштабовский соловей,
необъятная дворничиха —
                                                   женщина чуткая
подметала мой пепел
                                        метлой задушевной своей.
А все дамочки сладенькие
                                                и все мальчики гаденькие
наблюдали за судорогами
                                                  последних гримас лица,
и подлили в огонь соратники —
                                                   благородные шестидесятники
на прощание
                      мас-ли-ца.
Что там на пепелище
                                    ты, любимая, ищешь —
может быть, мое сердце,
                                              уцелевшее после всего?
Видно, что-то в нем было,
                                               если сердце любило,
и оно не забыло,
                              как любили его.