Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Прощай, наш красный флаг, —
                                                         с Кремля ты сполз не так,
как поднимался ты —
                                           пробито,
                                                               гордо,
                                                                                ловко,
под наше «так-растак»
                                           на тлеющий рейхстаг,
хотя шла и тогда
                                   вокруг древка мухлевка.
Прощай, наш красный флаг.
                                                 Ты был нам брат и враг.
Ты был дружком в окопе
                                                  надеждой всей Европы,
но красной ширмой ты
                                           загородил ГУЛАГ
и стольких бедолаг
                                 в тюремной драной робе.
Прощай, наш красный флаг.
                                                Ты отдохни,
                                                                       приляг.
А мы помянем всех,
                                    кто из могил не встанут.
Обманутых ты вел
                                  на бойню,
                                                     на помол.
Но и тебя помянут —
                                   ты был и сам обманут.
Прощай, наш красный флаг.
                                                Ты не принес нам благ.
Ты — с кровью,
                             и тебя
                                            мы с кровью отдираем.
Вот почему сейчас
не выдрать слез из глаз,
так больно по зрачкам
хлестнул ты алым краем.
Прощай, наш красный флаг.
                                               К свободе первый шаг
мы сделали в сердцах
                                        по собственному флагу
и по самим себе,
                              озлобленным в борьбе.
Не растоптать бы вновь
                                            «очкарика» Живагу.
Прощай, наш красный флаг.
                                                Смотри, наш триколор,
чтоб шулера знамен
                                     тобой не мухленули!
Неужто и тебе
                             такой же приговор —
чужие и свои,
                                 шелк выжравшие пули?
Прощай, наш красный флаг…
                                                     С наивных детских лет
играли в красных мы
                                         и белых больно били.
Мы родились в стране,
                                        которой больше нет,
но в Атлантиде той
                                   мы были,
                                                    мы любили.
Лежит наш красный флаг
                                         в Измайлове врастяг.
За доллары его
                              «толкают» наудачу.
Я Зимнего не брал.
                                Не штурмовал рейхстаг.
Я — не из «коммуняк».
                                     Но глажу флаг и плачу.

Сам по себе зазвонил мой звонок.
То ли соскучился, то ли промок,
то ли в грозу испугался под гром
без человеческих пальцев на нем.

Я заворочался, встал наконец.
Может быть, ждет за калиткой отец,
вдруг в одночасье собравшийся к нам
в шляпе с глазами грозы по краям.

Прыгнул я в молнии прямо с крыльца,
только я обнял грозу — не отца.
Но и гроза, грохоча под хмельком,
пахла его папиросным дымком.

Снова прилег, но звонок зазвонил.
Мне он сонливости не извинил
и, дребезжа, дребезжа, дребезжа,
всаживал в каждое ухо ежа.

Может, явились из разных семей
все мои пятеро сыновей.
Их нерожденную крошку сестру
ливень баюкал в руках на ветру.

Дети, отец ваш — дитя по уму.
Вы принесли бы игрушек ему.
И не пытайте, как дальше вам жить.
Стыдно, но нечего вам предложить.

Боже, какие сегодня звонки!
Звуки их ввинчиваются в позвонки.
Может, стоят, безнадежно звоня,
женщины все, что любили меня.

Может, умершие кореша
давят на кнопку, на помощь спеша,
чтобы не вздумал я даже в тоске
взглядом выискивать крюк в потолке.

Может, предавшие невзначай
ночью напрашиваются на чай,
а из карманов бутылки блестят —
лжепримирительный русский наш яд.

Может, стоишь за калиткою ты,
вся — из волнения и красоты,
будто бы молнией, как на холсте,
ты нарисована на темноте.

Сам по себе зазвонил мой звонок.
Значит, от смерти еще я далек,
если с дворнягой наперегонки
все же кидаюсь на эти звонки.

Кто были мы,
                      шестидесятники?
На гребне вала пенного
в двадцатом веке,
                                как десантники
из двадцать первого.
И мы без лестниц
                                и без робости
на штурм отчаянно полезли,
вернув отобранный при обыске
хрустальный башмачок поэзии.
Давая звонкие пощечины,
чтобы не дрых он,
                                  современнику,
мы прорубили зарешеченное
окно в Европу и Америку.
Мы для кого-то были модными,
кого-то славой мы обидели,
но вас мы сделали свободными,
завистливые оскорбители.
Пугали наши вкусы,
                                  склонности
и что мы слишком забываемся,
а мы не умерли от скромности
и умирать не собираемся.
Пускай шипят, что мы бездарные,
продажные и лицемерные,
но все равно мы легендарные,
оплеванные,
                          но бессмертные!

Все больше, больше моей маме лет.
Все реже поднимается чуть свет
на шорох свежевыпавших газет,
в которых утешений нет и нет.

Все горше каждый воздуха глоток,
все скользче пол, опасный, как ледок,
все тяжелей, нечаянно жесток,
обнявший плечи легонький платок.

Когда она по улице бредет,
снег осторожно, бережно идет,
и дождь ей боты лижет, как щенок,
и ветер сбить ее боится с ног.

В нелегкие такие времена
все легче, легче делалась она,
и страшно мне, что может кто-нибудь,
как перышко, ее с России сдуть.

Как мне испить живой воды тогда
из маминого слабого следа?
Любимая, прошу тебя, — сумей
стать хоть немного матерью моей.

Надо собственные ноги
донашивать,
и дорогу у дороги
не спрашивать.

Пусть сама дорога спросит,
как ей выгнуться,
нас полюбит и не бросит,
даст нам выбраться.

Все пророки — лжепророки,
но в безбожии,
наши женщины — дороги
в бездорожии.

Пусть судьба им не отплатит
ни морщиночкой
и не капнет им на платья
ни борщиночкой.

Надо так любить любимых
и детей своих,
чтоб злодеям стыдно было
в их злодействиях.

Каждый носит сам дорогу
в своей совести.
То ли к власти, то ли к Богу —
выбор собственный.

И еще одна забота
пусть прибавится —
стать дорогой для кого-то
не предательской.

Быть своим там, где дубравы
и поля тихи,
и подальше быть от славы
и политики.

И у гроба на погосте
с речью длинною
не сползти к могиле в гости
вместе с глиною.

Перед смертью не метаться.
С ней условиться
и навек в живых остаться,
как пословица.