Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Само упало яблоко с небес
или в траву его подбросил бес?
А может, ангел сбил крылом с ветвей
или столкнул руладой соловей?

Ударился о землю нежный бок,
и брызнул из него шипящий сок,
прося меня: «Скорее подбери…» —
чуть зазвенели зернышки внутри.

Светясь, лежало яблоко в росе,
и не хотело быть оно, как все,
и отдыхало телом и душой,
как малая планета на большой.

А в трещину его, ничуть не зла,
оса так вожделеюще вползла,
и, яблоко качая на весу,
с ним вместе внес я в комнату осу.

И, вылетев из яблока, оса
на разные запела голоса,
как будто золотинка жизни той,
где жало неразлучно с красотой.

Но чем больнее времени укус,
тем вечность обольстительней на вкус.

Что сигналили вспышками
                              велосипедные спицы
всем далеким планетам
                             с тропы в изумленном лесу?
Что подумали бабочки,
                            чуть не разбившись о лица?
Что с утра загадали педали,
                            с травы собирая росу?
Что летящие по ветру девичьи волосы пели
под шипение шин по тропе
                           и под пение птах?
Что там делают два заплутавших велосипеда,
на боку отдыхая
                          в подглядывающих цветах?
И молочные сестры-березоньки
                          шепчутся простоволосо,
и, как будто бы сдвоенная душа,
                          двух нежнейше обнявшихся велосипедов колеса
продолжают вращаться,
                          о воздух смущенный шурша.
И уходит на цыпочках в чащу
                          медведь косолапый,
увидав, что за игры сейчас
                          эти двое в траве завели,
и в звонок на руле
                          забираются самой тишайшею сапой
муравьи,
               словно рыжие крошечные звонари.
Это ты,
              это я,
                        только под именами другими,
ненасытно прижались к земле
                         и — щекою к щеке,
будто мы от планеты себе островок отрубили
и упали друг в друга
                        на этом ромашковом островке.
И когда нас не будет —
                                           любовь нам придумает
                                                                                   каждому новое имя,
и мы въедем на велосипедах не в смерть,
                          а в иное совсем бытие,
снова ты,
                снова я,
                               только под именами другими,
и прижмемся к земле,
                                       и земля не отпустит с нее.

По петрозаводскому перрону,
зыбкому, как будто бы парому,
шла моя любимая с детьми.
Дети с ней почти бежали рядом
и меня упрашивали взглядом:
«Папа, ты на поезд нас возьми…»

Что-то в тебе стало от солдатки.
Все разлуки, словно игры в прятки.
Вдруг потом друг друга не найти?
Женщины в душе всегда готовы
молча перейти из жен во вдовы,
потому их так пронзают зовы
железнодорожного пути.

На перроне, став почти у края,
три фигурки уменьшались, тая.
Три фигурки — вся моя семья.
Монументы — мусор, как окурки.

Что осталось? Только три фигурки —
родина предсмертная моя.

По Америке, столь многодетной,
                          но строго диетной,
где ни яблок моченых,
                          ни хрустких соленых груздей,
я веду «кадиллак»,
                          а со мною мой сын шестилетний —
к пятилетней возлюбленной
                          сына везу на «birthday».
Заблудилась машина моя.
                          Все вокруг до испуга похоже.
И жестоко пророчит
                          сынишка рассерженный мой:
«Знаешь, папа,
                          с тобой может что-то случиться похуже.
Ты однажды возьмешь
                          и забудешь дорогу домой».
Суеверно я вздрогнул,
                          задумался ошеломленно.
Что ты сделал со мною,
                          пророчеством не пожалев?
«Где дорога домой?» —
                         себя спрашивали миллионы
под крестами в Стамбуле,
                         в Шанхае,
                                         на кладбище Сен-Женевьев.
Несвобода уродкой была,
                         и свобода у нас изуродованная.
Лишь бесчестье богатства
                       да глупая честная нищета.
Страшный выбор —
                        безденежье или безродинье.
Где Россия?
                        Прикончена бывшая.
                                                            Новая не начата.
Все надеялся я,
                              что нахапаются,
                                                            наиграются.
А они зарвались.
                           Никакой им не нужен поэт.
Происходит
                           выдавливание
                                                        в эмиграцию.
                                                                  Но поэзия — воздух души.
                            Эмиграции воздуха нет.
Я тот воздух России,
                             который по свету кочует
и ночует,
               порой неуверенный —
                             что за страна,
но, как только отраву почует,
                             себя он врачует
тем, что пахнет,
                            как будто с лесной земляникой стога.
Мой двойник шестилетний,
                            за маму и папу болельщик,
                                                                            мирильщик,
я запутал себя и тебя.
                                       Но моя ли, и только, вина?
Мир запутался тоже.
                                       Дорогу домой так отчаянно в мире он ищет
и не может найти,
                              а не только Россия одна.
Петербург никогда не вернется в другой Петербург —
                                                                                           Александра Сергеича,
как в Париж д’Артаньяна —
                               макдональдсовый Париж.
«Где дорога домой?» —
                               слышу я голоса над планетою,
                                                                                        тлеющей
и от пепла идей,
                               и от стольких других пепелищ.
Я дорогу домой
                               по кусочкам в себе раздобуду.
Я сложу их в одно.
                               За отца не пугайся,
                                                             наследник запутанный мной.
Не забуду дорогу домой.
                               Я иначе собою не буду,
потому что для стольких
                               я тоже — дорога домой.

Я приду в двадцать первый век.
Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом,
не разодранный по цитатам,
а рассыпанный по пацанятам
на качелях, взлетающих вверх.

Век, воспитанный мной без ремня,
вскину к небу, скрывая одышку,
как в соплях и надеждах мальчишку,
так похожего на меня.

Я прорвусь в двадцать первый век,
к сожалению, не ребенком,
но не тем старикашкой-подонком,
что ворчит в озлобленье на всех.

Дотянусь в двадцать первый век,
до его синевы изумленной,
словно сгнившего дерева ветвь,
но оставшаяся зеленой.

Как на матч, где сплошные Пеле,
в двадцать первый протиснусь, протырюсь,
где беспаспортность и беспартийность,
бесправительственность на земле.

К двадцать первому веку пробьюсь
и узнаю — ни с кем не сравнимых —
всех моих ненаглядных любимых
в ликах царственно плавных бабусь.

Все товарищи мои там,
в двадцать первом, как в юности ранней,
в теплой библиотеке дыханий,
как по полкам, по чьим-то устам.

Век двадцатый — убийца и тать,
но он знал, что такое книга.
Двадцать первый, а вдруг ты — барыга
и умеешь лишь деньги листать?

Вдруг ты сам себя жлобством заел,
самоедством безлюбья, бесстрастья,
и скучища смертельная счастья
всех смертельных несчастий взамен?

Вдруг ты просто зазнайка, нахал,
и о нас, тебе вырвавших волю,
в четверть уха лишь еле слыхал?
Я тебе быть глухим не позволю.
Я приду к тебе, будто бы к полю,
где когда-то по скалам пахал.

И в поэзию новых времен,
в разливанное многоголосье
я по пояс войду, как в колосья,
и они отдадут мне поклон.