Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Померкло блюдечко во мгле,
все воском налитое…
Свеча, растаяв на столе,
не восстанавливается.

Рубанком ловких технарей
стих закудрявливается,
а прелесть пушкинских кудрей
не восстанавливается.

От стольких губ, как горький след,
лишь вкус отравленности,
а вкус арбузов детских лет
не восстанавливается.

Тот, кто разбил семью,
к другой не приноравливается,
и дружба, хрястнув под ногой,
не восстанавливается.

На поводках в чужих руках
народы стравливаются,
а люди — даже в облаках
не восстанавливаются.

На мордах с медом на устах
след окровавленности.
Лицо, однажды мордой став,
не восстанавливается.

Лишь при восстании стыда
против бесстыдности
избегнем Страшного суда —
сплошной пустынности.

Лишь при восстании лица
против безликости
жизнь восстанавливается
в своей великости.

Детей бесстыдство может съесть —
не остановится.
А стыд не страшен. Стыд — не смерть.
Все восстановится.

Смерть еще далеко,
а все так нелегко,
словно в гору — гнилыми ступенечками.
Жизнь подгарчивать вздумала,
                                                      как молоко
с обгорелыми черными пеночками.
Говорят мне, вздыхая:
                                        «Себя пожалей»,
а я на зуб возьму полтравиночки,
и уже веселей
                             от подарка полей —
от кислиночки
                         и от горчиночки.
Я легонько кусну
                               лето или весну,
и я счастлив зелененькой малостью,
и меня мой народ
                                 пожалел наперед,
ибо не избаловывал жалостью.
Если ребра мне в драке изрядно помнут,
я считаю,
                  что так полагается.
Меня в спину пырнут
                                  и никак не поймут —
отчего это он улыбается.
В тех, кого зажалели с младенческих лет,
силы нет,
                 а сплошные слабиночки.
Полтравиночки на зуб —
                                          вот весь мой секрет,
и на вырост в земле —
                                           полтравиночки.

Наверно, с течением дней
я стану еще одней.

Наверно, с течением лет
пойму, что меня уже нет.

Наверно, с теченьем веков
забудут, кто был я таков.

Но лишь бы с течением дней
не жить бы стыдней и стыдней.

Но лишь бы с течением лет
двуликим не стать, как валет.

И лишь бы с теченьем веков
не знать на могиле плевков!..

А вы останетесь собой,
когда придете в мир
                                         с трубой,
чтобы позвать на правый бой,
а вам приказ —
                          играть отбой?
Собой
                не сможет быть
                                              любой,
кто сделает отбой
                                       судьбой.
А вы останетесь собой,
когда трубу с чужой слюной
вам подловато всунут в рот,
чтобы трубить наоборот?
Труба с чужой слюною врет.

А вы останетесь собой,
когда с разбитою губой
вас отшвырнут,
                         прервав мотив,
в трубу
            затычку
                            вколотив?
А вы останетесь собой
с набитой сахаром трубой,
когда вас,
                будто на убой,
закормят,
               льстя наперебой,
все те, кто превратить в рабу
хотел бы грозную трубу,
оставив ей
                      лишь «бу-бу-бу»?
А вы останетесь собой,
когда раздрай и разнобой
в ревнивом стане трубачей
и не поймешь порой —
                                         кто чей,
а кто уже давным-давно
с трубой расплющен заодно…

А вы останетесь собой
и под плитою гробовой,
просовывая
                           сквозь траву,
как золотой кулак,
                                трубу?

Трубу
            перешибут
                                соплей,
когда сдадитесь
                                и состаритесь,
А вы останетесь собой?
Если вы есть,
                         то вы останетесь.

Последняя попытка стать счастливым,
припав ко всем изгибам, всем извивам
лепечущей дрожащей белизны
и к ягодам с дурманом бузины.

Последняя попытка стать счастливым,
как будто призрак мой перед обрывом
и хочет прыгнуть ото всех обид
туда, где я давным-давно разбит.

Там на мои поломанные кости
присела, отдыхая, стрекоза,
и муравьи спокойно ходят в гости
в мои пустые бывшие глаза.

Я стал душой. Я выскользнул из тела,
я выбрался из крошева костей,
но в призраках мне быть осточертело,
и снова тянет в столько пропастей.

Влюбленный призрак пострашнее трупа,
а ты не испугалась, поняла,
и мы, как в пропасть,
прыгнули друг в друга,
но, распростерши белые крыла,
нас пропасть на тумане подняла.

И мы лежим с тобой не на постели,
а на тумане, нас держащем еле.
Я — призрак. Я уже не разобьюсь.
Но ты — живая. За тебя боюсь.

Вновь кружит ворон с траурным отливом
и ждет свежинки — как на поле битв.
Последняя попытка стать счастливым,
последняя попытка полюбить.

Надо бы поскупее
даже на выдох и вдох —
тогда, может быть, эпопея
ляжет строках в четырех.

Надо бы пощедрее,
погромче, как выкрик «За мной!»,
покрепче, поплощаднее —
площадью с шар земной.

Завидую мощи пространства,
спрессованной словом в пласты,
но краткость — сестра бесталантства,
когда она от пустоты.

Не всякая сжатость бесценна.
Рифмованный жмых жесткотел,
и чье-то квадратное сено,
будь лошадью — я бы не ел.

Мне нравится сено охапками,
с еще не просохшей росой,
с брусникой, с грибными шляпками,
подрезанными косой.

Все нежности с формой — телячьи,
эпоху бы в ритм ввалить,
ее разодрать, как тельняшку
отчаянно рвет инвалид!

Вместить ли чепцу и салопу
с другим старомодным тряпьем
божественную растрепу,
которую жизнью зовем?

Ремесленный вкус — не искусство.
Великий читатель поймет
и прелесть отсутствия вкуса,
и великолепье длиннот.

Нет событий важнее людей.
                                                   Каждый — это событие.
Если ты хоть немножечко Пушкин,
                                                         любая дыра — Петербург.
Быть поэтом: не самораскрытие,
                                                          а — самовскрытие,
и поэт —
               это самохирург.
Переломы эпохи,
                                они и мои переломы.
Кровь эпохи — моя,
                                    гной эпохи — мой гной.
Защитят
                  по болезням двадцатого века дипломы,
изучив мое тело,
                                  прижизненно вскрытое мной.
Интересное зрелище
                                      будет вам всем обеспечено.
Станет ясно, что дело имеете вы
                                                                 с припозднившимся мертвецом.
Это вскрытье покажет
                                     все финки и шпильки,
                                                                          застрявшие в печени,
и плевки,
                  на лету становящиеся свинцом.
Не хочу я
                    презренного счастья притворщиков —
                                                                                         скромности.
Я,
            хотя бы как пыточный экспонат,
                                                                      не могу быть забыт.
Вместе с телом моим
                                          преступления столькие вскроются,
и узнаете вы,
                                 сколько раз я собою и вами убит.