Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

После родов день ото дня ты вянешь:
Поблекшее осунулось лицо,
Растрескались обветренные губы;
На них порой неясно пробежит
Пугливая и жалкая усмешка;
Большие синеватые круги
Легли, как тени, у очей, а очи
Как будто просят милости у всех.

Так маленький пушистый одуванчик
Под ветром облетает, чтобы семя
Могло взрасти и расцвести могло бы,
И после только жалкий стебелек
Всем говорит о жизни, данной детям.

«Смертию смерть поправ»,
Ты на земле отгостила…
И, хоть сама умерла,
В муках дитя породила.

Скоро в могилу навек
Тело усталое ляжет;
Пусть же, как символ над ним,
Крест о мученьях нам скажет!

Тем венки суровой славы,
Что за край родной в бою
Жребий вынули кровавый,
Повстречали смерть свою.

Всё же доля есть славнее:
В чьих сердцах любовь горит,
Боль и муки знают с нею
Те, кто миру жизнь дарит.

Слава тем, кто, так страдая,
Может с честью смерть принять,
Кто в мученьях умирает,
Чтобы жизнь ребенку дать!

Белый крест, плита, под ней могила;
Нежным цветом роза зацвела…
Здесь когда-то ты, мой друг, почила, —
Родила в мученьях и легла.

Миновало всё… И боль и горе —
Всё поблекло в долгой смене дней;
И одна лишь надпись «Disce mori»[93]
Здесь напомнит о судьбе твоей.

Холодно. По полю ветер гуляет,
         Воет, как зверь,
Снегом швыряет, тоску нагоняет,—
         Плохо теперь.
Плохо… но сердце поет: не томися,
         Будет весна! —
Крикнет: «Проснися, земля, пробудися!
         Вспрянь ото сна!»
Солнце проглянет, зазеленеет
         Шелк на лугу.
Голос весны будто ветром развеет
         Горе-тоску.

У дороги в чистом поле
         Могила стоит,
А над нею — злая вьюга
         Гуляет, шумит.
На могиле одиноко
         Калина растет.
Ее ветер овевает,
         Метелица гнет,
Вкруг могилы незаметной
         Пляшет и гудит —
Всё о том, кто в поле чистом
         Непробудно спит.

Когда горе душу обоймет мою,
Станет жалко дней потерянных своих,—
Я тихонько песни грустные пою,
Всю печаль свою я вкладываю в них.
Тихо песня разливается, звенит,
Говорит мне, как я молодость сгубил,
И как до сих пор не смог я полюбить,
И совсем по-настоящему не жил.

А как милую я вспомню сторону,
Да как вспомню ее бедность и нужду,
Дрогнет сердце, — и опять я петь начну,
Хоть немного свою душу отведу.
Грозно песня разливается, гремит,
Долю злую мужиков она клянет:
Ведь невидимая цепь на них висит,
В стороне родной их давит тяжкий гнет.

Тихо всё было на небе, земле и на сердце…
Ночь темнотою родные места покрывала,
Яркие звезды блистали, и месяц вдруг выплыл,
Небо, и лес, и поля серебром заливая.

Всё уж уснуло, и только березы шептались,
Только осины шумели, и только колосья,
Землю целуя, на поле широком качались.
…Тихо всё было на небе, земле и на сердце.

Печально средь них я хожу одинок.
И вижу: мне синей головкой кивает
Родной наш, забытый в тени василек.

«Здорово, земляк! — чуть заметный в долине,
Понурый, невесело шепчет он мне. —
Вспомянем с тобой на богатой чужбине
О бедной, далекой своей стороне».

Цветики алые, в косы вплетенные,
          В косы вплетенные,
          Неопыленные.

Тайна желаний у них неуемная,
          Бьет неуемная,
          Сила нескромная.

Всё же напрасно соки бьют жаркие,
          Соки бьют жаркие,
          Свежие, яркие.

Быстро завянут они полоненные,
          В косы вплетенные,
          Неопыленными.

Взглянул, как меж волос, меж туч косматых, темных
                      Серп месяца возник
И вдруг напомнил мне ряд вздохов приглушенных
                      И мук любовных крик,
И тела гибкого безумье, извиванье,
                      И запах, что пьянит…
 …………………………………
В груди сжимается горячее дыханье,
                      И кровь волной стучит.

Привольная темная пуща!
Огромные липы, дубы,
Осинника, ельника гуща,
Меж хвои опавшей — грибы.

Всё мрачно, космато и дико,
Жара недвижимо стоит.
Во мху, перевитом брусникой,
Лесун одинокий лежит.

Корявая сморщилась шкура,
И мохом зарос он, как пень;
Трясет головою понуро,
Бока прогревая весь день.

Гляжу на него я уныло,
И больно становится мне:
Всё сгинуло — удаль и сила,
Пропало, как дым в вышине.

Бор шумел, навевал беспокойные сны,
И над ним тихий гул раздавался, —
Это леший высоко качался
На вершине могучей сосны.
Ему месяц печальный светил,
Поднимали кресты в небо ели,
В этой синей небесной купели
Душу дикую он окрестил.

Гнусь я вечно, пока не порвется
Жизнь моя, словно сгнившая нить;
Если б знал я, что столько прольется
Слез и пота, — не стал бы и жить.

Верст немало оттопал пешком я,
Строил всюду дороги, мосты;
Лился пот, как дробил я на комья
Тяжким плугом сухие пласты.

Над песком, над трясиной немою
Много всяких я вытерпел мук.
Не придется потом, под землею,
Мне стыдиться мозолистых рук.

Помирать мне пора, пот и слезы
Жизнь мою, словно мыши, грызут;
Горе гнет, как метелица лозы,
Думы сердце и душу гнетут.

Счастье ж глянет — и вдаль пронесется,
Мне во сне его только ловить!..
Так пускай же, пускай ее рвется
Жизнь моя, словно сгнившая нить!