Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Хмуро небо ночное, —
Ночь давно пересилила день,
И от свечки в покое
Уж бесшумно колышется пятнами тень.

Ты не спишь ни минутки —
Напряженно в постели лежишь,
Словно жадно и чутко
Устремляешь свой взгляд в эту темную тишь.

Голос — трепетней, глуше,
Еле рот твой раскрылся, румян.
Мне шепнула: «Послушай», —
И, зардевшись, кивнула на гибкий свой стан.

Сердце сжалось в волненьи!
Понял я. У постели я встал
Пред тобой на колени,
С затаенной надеждою к чреву припал.

А оно уж дрожало,
Билась жизнь, затаенная в нем, —
И душа просияла
Никогда не гасимым священным огнем.

Тихо идешь ты и в чреве ребенка, шагая, колышешь,
         Служишь теперь колыбелью темной и теплой ему.

Дитя, что в колосе зерно,
Под сердцем у тебя всё зреет,
И сердце темное светлеет,
Щедрей становится оно.

И ничего в нем больше нет,
Лишь есть любовь, ее сверканье
И сладко-сонное желанье,
И сладко-сонной думы след.

Деревянное яичко
Представляешь ты собой.
В нем увидишь, лишь открой,
Деревянное яичко.
Как игрушка-невеличка,
В чреве скрыт ребенок твой —
Деревянное яичко
Представляешь ты собой.

Когда дитя, ребенок твой,
Под сердцем тихо шевельнется,
То вмиг по телу разольется
Еще невиданный покой.

И ты, такой покой храня,
Как будто слышишь человечка:
«Я — птенчик, под твоим сердечком
Как в гнездышке. Не тронь меня!»

К твоим окошкам спозаранку
Явилась ворожить цыганка
В посконном рубище нечистом,
Блестя серебряным монистом.
И, твой отказ почуяв сразу,
Шипит проклятья злую фразу,
В твой взор впирает взор сердитый:
«Ребенка мертвого роди ты!»
Тут засмеялась ты несмело,
Вся задрожала, побледнела.

С горем ты дитя рождаешь,
Боли никак не унять.
Стонами сердце терзаешь…
Что я могу тут понять?

Сильно меня ты любила,
Сильно тебя я любил,
Всё же довел до могилы,
Мукам отдав, погубил.

Совсем без сил, в поту, как белый снег бледна,
На смятой, кровью залитой постели
Лежит усталая и жалкая она,
«Я — мать», — одно лишь шепчет еле-еле.

Она измучилась. Ей, может, уж не жить —
Но счастьем полон взор страдалицы недавней,
А на ее тугой груди уже лежит
Багровый, тепленький — и чмокает забавно.

После родов день ото дня ты вянешь:
Поблекшее осунулось лицо,
Растрескались обветренные губы;
На них порой неясно пробежит
Пугливая и жалкая усмешка;
Большие синеватые круги
Легли, как тени, у очей, а очи
Как будто просят милости у всех.

Так маленький пушистый одуванчик
Под ветром облетает, чтобы семя
Могло взрасти и расцвести могло бы,
И после только жалкий стебелек
Всем говорит о жизни, данной детям.

«Смертию смерть поправ»,
Ты на земле отгостила…
И, хоть сама умерла,
В муках дитя породила.

Скоро в могилу навек
Тело усталое ляжет;
Пусть же, как символ над ним,
Крест о мученьях нам скажет!

Тем венки суровой славы,
Что за край родной в бою
Жребий вынули кровавый,
Повстречали смерть свою.

Всё же доля есть славнее:
В чьих сердцах любовь горит,
Боль и муки знают с нею
Те, кто миру жизнь дарит.

Слава тем, кто, так страдая,
Может с честью смерть принять,
Кто в мученьях умирает,
Чтобы жизнь ребенку дать!

Белый крест, плита, под ней могила;
Нежным цветом роза зацвела…
Здесь когда-то ты, мой друг, почила, —
Родила в мученьях и легла.

Миновало всё… И боль и горе —
Всё поблекло в долгой смене дней;
И одна лишь надпись «Disce mori»[93]
Здесь напомнит о судьбе твоей.

Холодно. По полю ветер гуляет,
         Воет, как зверь,
Снегом швыряет, тоску нагоняет,—
         Плохо теперь.
Плохо… но сердце поет: не томися,
         Будет весна! —
Крикнет: «Проснися, земля, пробудися!
         Вспрянь ото сна!»
Солнце проглянет, зазеленеет
         Шелк на лугу.
Голос весны будто ветром развеет
         Горе-тоску.

У дороги в чистом поле
         Могила стоит,
А над нею — злая вьюга
         Гуляет, шумит.
На могиле одиноко
         Калина растет.
Ее ветер овевает,
         Метелица гнет,
Вкруг могилы незаметной
         Пляшет и гудит —
Всё о том, кто в поле чистом
         Непробудно спит.

Когда горе душу обоймет мою,
Станет жалко дней потерянных своих,—
Я тихонько песни грустные пою,
Всю печаль свою я вкладываю в них.
Тихо песня разливается, звенит,
Говорит мне, как я молодость сгубил,
И как до сих пор не смог я полюбить,
И совсем по-настоящему не жил.

А как милую я вспомню сторону,
Да как вспомню ее бедность и нужду,
Дрогнет сердце, — и опять я петь начну,
Хоть немного свою душу отведу.
Грозно песня разливается, гремит,
Долю злую мужиков она клянет:
Ведь невидимая цепь на них висит,
В стороне родной их давит тяжкий гнет.

Тихо всё было на небе, земле и на сердце…
Ночь темнотою родные места покрывала,
Яркие звезды блистали, и месяц вдруг выплыл,
Небо, и лес, и поля серебром заливая.

Всё уж уснуло, и только березы шептались,
Только осины шумели, и только колосья,
Землю целуя, на поле широком качались.
…Тихо всё было на небе, земле и на сердце.