Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Горы —
           там, где планета
наморщила
лоб…

Упирается в небо
застывший галоп.
Брови
        глухо нависли
там,
куда забрели
все бессонные мысли
уставшей
земли.
Здесь увидишь в подробностях
откровение ветра.
Здесь
       щербатые пропасти, —
как безумие
века!
Здесь, —
            ворча и ворочаясь, —
по тропкам неистовым,
по завалам пророчеств
продираются
истины.
Здесь туманы
                  колдуют,
здесь мир
нерушим…
Но обвалы
              стартуют
от самых вершин.

В траве – тишина,
в камыше – тишина,
в лесу – тишина.
Так тихо,
            что стыдно глаза распахнуть
                                                  и на землю ступить.
Так тихо,
            что страшно.
Так тихо,
            что ноет спина.
Так тихо,
            что слово любое сказать —
                                                 все равно что убить.
Визжащий,
               орущий,
                          разболтанный мир
                                                   заболел тишиной.
Лежит он —
спеленут крест-накрест
                               ее покрывалом тугим.
Так тихо,
            как будто все птицы
                                       покинули землю.
                                                              Одна за одной.
Как будто все люди
                          оставили землю.
                                                Один за другим.
Как будто земля превратилась
в беззвучный
                  музей тишины.

Так тихо,
            что музыку надо, как чье-то лицо,
                                                         вспоминать.
Так тихо,
            что даже тишайшие мысли
                                                 далеко
                                                          слышны.
Так тихо,
            что хочется заново
                                     жизнь
                                             начинать.
Так тихо.

В остывающей золе
искры обнаружились…
Люди спали
                 на земле,
будто к ней прислушивались.
Говорила им она
что-то очень важное…
В реках
          стыла
                  глубина.
Шли туманы ватные.
В дальней,
              сумасшедшей мгле
мир
гроза раскачивала…
Люди спали
                 на земле,
а земля рассказывала.
Говорила, как могла, —
монотонно,
буднично, —
про куницу,
                про орла,
про медведя бурого.
И про то,
            как спит марал,
зябко вскинув голову.
И про то,
            где есть уран.
И про то,
            где – олово.
Про горячие ручьи
аж до Ледовитого!..
Тайны главные свои, —
не стерпела, —
выдала…
Из-за сопок вылез день.
Солнце в море парилось…

Люди встали.
У людей
за ночь
          дел
              прибавилось!

Дождь не шел
                   (разве так идут?!), —
так наваливаются,
крича,
всей наукою —
                    на недуг,
всею правдою —
                       на палача,
ледокольной мощью —
                                на льды,
головой хмельной —
                            на столы…
И слепые столбы воды
были каменны и круглы.
Мир
      уменьшился,
опустел.
И казалось:
в мире пустом
ждет хозяйка
                 прихода гостей
и до полночи моет дом…
Пот —
         вода,
и слезы —
              вода.
Сквозь песок —
                     вода,
сквозь сердца…

Так когда же, земля,
когда
ты отмоешься до конца?

Доживает свое
                   квартал.
Доживает.
Дошептывает.
Тяжело распластав
руки опустошенные.
Все разъято,
                распято.
В прихожих —
                    туман паутин.
На обоях —
                квадратные пятна
сбежавших картин…

Доживает квартал.
Деревянная песенка спета.
Есть раздолье
котам, —
их глазищи
               пылают
                         победно!
По гостиным вчерашним,
где пыли махровой полно.
По раскрытым чуланам,
в которых —
                 как после Махно!

Доживает квартал.
Дремлют лестницы шаткие.
И по лестницам,
                      как по склада́м,
ковыляет шамканье.
Бормотанье,
                покряхтыванье,
чертыхаясь,
               ползет из угла:
«Вольнодумцы проклятые…
Ладно!
Ваша
       взяла!..»

Нас встречали, будто свадьбу,
ту,
   что ждали целый век.
Нам кричали:
                  «Ай бо!..»
                              «Ай бо!..»
«Ай бо!..»
«Белый человек!..»
«Ай бо!..» —
                крик до одуренья.
«Ай бо!..» —
                всколыхнулся день.
И глядела вся деревня
на диковинных людей.
«Ай бо!..» —
                вздохи-пересуды…
А мальчишки на мосту
так шикарно белозубы,
словно —
             лампочки во рту.
«Ай бо!..» —
                пискнуть не забыли…
Сквозь тропическую слизь
ай бо,
серые от пыли,
по Нигерии тряслись.

Было душно.
Было банно.
И, предчувствуя предел,
мы сидели
              в недрах бара
посреди сплошных Отелл.
«Ай бо!..» —
                слышалось вдогонку…

Рынок
        жару поддавал!
Пышнотелая торговка
воспевала свой товар.
Нам он был не нужен вовсе.
Но смешила без конца, —
как в Одессе,
                 на Привозе, —
яростная хрипотца.
И наваливалось лето.
И лежал базар,
                    сочась.
было очень много света.
Много солнца…

А сейчас
есть официант стерильный.
И на столике – цветок.
Есть размеренный,
                         старинный,
европейский холодок.
Есть приземистое небо.
И глядящий круто вверх —
белый
        от большого снега
ай бо —
белый человек.

Испуг читаю
                 в ваших синих взорах.
Слова читаю:
                  «Боже, пронеси!..»
У нас,
как у испытанных боксеров,
почти у всех —
                     приплюснуты носы.
И взгляд упрям.
И губы – в изобилье.
На внешность
                   я не жалуюсь творцу.
Ведь если б вас
так терпеливо били!
Так тщательно
                   хлестали по лицу!
Так показательно
гноили в трюмах!..

Но в гуле
             изменившейся судьбы
для вас —
велеречивых и угрюмых,
мы до сих пор —
                       как беглые рабы!..
Мы не забыли вашего урока,
цветистых притч
                       о зле и о добре.
Мы – черные.
Как пашня.
Как дорога.
Мы – черные.
Как чернь
             на серебре…

И над планетой —
                         вечною и бедной —
я возношу
свой обожженный торс.
И свято верю в то,
                         что дьявол —
                                           белый.
И в то,
         что черный —
                            бог Исус Христос.
Запомните,
глаза привычно пяля
в торжественность
                        соборной полутьмы:
чернеют не от времени
распятья!

Они
      хотят быть черными.
Как мы!..

До гроба буду
                  белою вороной
я – черный —
в ваших пестрых городах.
И все-таки, —
                   грозой пророкотав, —
взойдет мой голос
над землей огромной!

Клубок дала волшебница.
– Иди за ним! —
промолвила…

Тайга о чем-то шепчется.
На большаках —
промоины.
Река грозит порогами.
Пугает небо ямами.
Бежит клубочек
тропками,
где змеи
           бредят ядами.
Спешит клубочек-искорка
то льдинами,
                 то сопками.
И вдруг посмотрит искоса:
иду ли я,
способен ли?
По краешку,
                над пропастью,
над суетой,
над робостью,
над позднею охотою,
над сытою зевотою.
То по асфальту
                     бодрому,
по отблеску,
по отзвуку.
То в гору —
                будто по́д гору,
то по́ морю —
                    как посуху.
По тундрам подмороженным,
по осыпям,
по насыпям,
по городам взъерошенным,
по островам неназванным
клубок веселый
                    катится…