Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Бастует Лувр,
                  стальные двери стиснув.
Бастует мир карманников
и сыщиков.
Бастуют звезды
                     дорогих стриптизов
и продавцы
                дешевых магазинчиков.
Бастуют кони.
                   Ипподром пустует.
Бастует банк
и центрифуги прачечных.
Рад гимназист:
                   учителя бастуют!
Угрюм пижон:
                   пропал бензин в заправочных…
В крутых цехах
                    темно бастуют тигли.
Над министерством
флаг повис
              расслабленно.
Бастуют почтальоны,
и притихли
в подвалах почт
                     любовные послания.
Метро бастует,
                   сжавшись недоверчиво.
На тротуарах мусора —
навалом!
Бастует солнце.
                     Дождь
                             заладил с вечера —

перемывает косточки бульварам.
Лежат листовок слипшиеся патлы…

…Работает
особая полиция.
Работают кафе,
кинотеатры,
бармены,
проститутки
и политики.

Ностальгия бывает
                         по дому.
По Уралу,
по Братску,
по Дону.
По пустыням и скалам белесым,
невозможно прозрачным березам.
По степям, где метели тугие…

У меня
по тебе
ностальгия.
Ностальгия
               по каждому вздоху.
Ностальгия
               по тихому стону.
По твоим просыпаньям тяжелым.
По глазам и плечам обнаженным.
По мгновеньям, когда ты со мною.
По ночному бессонному зною.
По слезам
и словам невесомым.
По улыбкам
и даже по ссорам!
По губам,
            суховатым с морозца…
Я,
решив с ностальгией бороться,
уезжаю!
Штурмую платформы…
Но зачем-то
ору в телефоны!

Выхожу из себя от восторга,
дозвонившись из Владивостока.
Ошалев от колесного писка,
сочиняю длиннющие письма.
Умоляю тебя:
                  «Помоги мне!
Задыхаюсь
от ностальгии!..»
Ты молчишь.
Ты спасать меня
                      медлишь…

Если вылечусь —
тут же
заметишь.

Как много
              эта женщина
знает про меня!..

Я чувствую:
                скрежещуще
закрылась западня!..
У ветра
          вкус ирисочный.
Река черна,
               как морс.
Садится иней
                  призрачный
на мой бесстыдный мозг.
Где
    неживые заросли
непроходимых трав.
Где глухо и безжалостно
ворочается страх.
Где за полночь
                    радения
щемящи,
как вокзал.
Где вдруг хлестнут
                         видения,
как бритвой по глазам!..
Все это ей прошепчено.
Расхвастано, звеня…
Как много
              эта женщина
знает про меня!..

Сады от вьюг воспрянули,
беснуются коты…
И мы опять
                расправили
павлинии
хвосты.
То свадьбой,
                 то поминками
врезаются года…
А мы о ней —
                   с подмигами.
Красавица,
айда!
Айда! —
           в тугую патоку.
Айда! —
           на сквозняки.
Скорей! —
              уже распахнуты
ночные кабаки!
Все это наша вотчина,
пока не сгинул
                    век!..

Она неразговорчива.
Она глядит
               поверх.
Беспомощна.
Торжественна.
Трава судьбы горчит…

Как много
             эта женщина
знает.
И молчит…

Океан
        созвал собрание
                              рек.
Было холодно еще.
Шел апрель.
И струились,
                 как зерно из прорех,
голубые капли
южных морей.
Реки севера
               наморщили лбы,
голос их был леденяще высок.
Все почтили память,
                           встав на дыбы,
ручейков и рек,
ушедших
в песок.
На поминках океан
                          так плясал,
так рыдал,
так необузданно
                      пил,
что взлетала, будто смерч,
к небесам
водяная
          удивленная пыль…
Амазонку
             он к Днепру ревновал,
лобызался с Гангом
в пьяном дыму…

Три недели
океан
бушевал.
И никто не понимал —
                                почему.

Жизнь,
в которой все не просто
(свеженький пример
                           беру),
начинается с вопроса:
«Ну
     и как там
                 кенгуру?..»

Дальше – больше,
дальше – эхом,

колыхаясь на ветру:
«Из Австралии
                    приехал?!
Лихо!
Как там
          кенгуру?..»
Где-то посредине ночи
трубка
         прыгает в руках.
Старый друг звонит из Сочи:
«Ты вернулся?
Ну и как?..»
Я,
  пыхтя и сатанея,
мямлю что-то
о Сиднее.
Он рокочет:
                «Брось муру!
Расскажи
про кенгуру…»
Я охрип.
           Меня морозит.
Дочка
будит поутру:
«Пап,
учительница просит
что-нибудь
               про кенгуру…»
Дверь звонит —
в лице меняюсь.
В дом забился,
                   как в нору.
Стоит выйти…
«Извиняюсь…
Все же…
           как там…
                       кенгуру?»

Пусть летит над миром бренным
мой осатанелый
крик:
Кенгуру?
           Читайте Брема.
Бре-ема-а!
Умный был старик.

Не зная о добре,
не понимая
               зла,
вышагивают
                 сыто и твердо.
На шеях у коров
                      висят колокола —
огромные
звенящие
ведра…
Ступают на траву,
                        себя не потеряв,
как генералы в лентах и звездах.
И дышат широко.
И буйствует в ноздрях
валютный,
знаменитейший
                     воздух.
Мы слышим странный звон
                                      с утра
                                              и дотемна.
Колокола гудят беспрестанно.
Ты думаешь: набат?
                          Восстание?
                                         Война?
Нет.
Это возвращается стадо.
Молочные моря.
Грядущие сыры.
Над ними Альпы —
                           будто корона…

…К заутрене звонят.
А может быть,
                   с горы
идет
большая корова.

Земля
        с пустынной жаждой городов,
с капелью,
              колотящейся о камни,
с раздумьем океанов и прудов,
с ползущими на небо ледниками,
Земля
с пунцовым откровеньем зорь,
земля
в переплетенье снежных линий,
усыпанная зябкою росой,
обнявшая тропические ливни.
Земля
со всевозможною
                       водой:
речушками,
криницами,
морями,
с величественным паром над плитой.
Земля
с теплом Пицунды
                          и Майами,
с глотком вина в гортани пастуха,
с ангарским бегом,
                         с медленностью Вислы —
так страшно,
так немыслимо
суха,
что может вспыхнуть
                            от случайной искры!

Люблю картины старых мастеров.
Не верю я
             в разгадку их секретов.
На нас,
как будто из иных миров,
глубокие глаза
                   глядят с портретов.
Художник, —
то ликуя, то скорбя, —
неведомо зачем
                    холсты марает…
А я смотрю, как в самого себя.
А я смотрю, и сердце замирает.
Великих красок чистая игра —
как исповедь,
как солнце над горами.
Идут века,
но эти
         мастера
совсем не зря зовутся
                            мастерами.
И голос их то нежен, то суров.
Он различим
                  в любой лавине звуков.
Люблю картины старых мастеров —
ровесников детей моих
                               и внуков.

Горы —
           там, где планета
наморщила
лоб…

Упирается в небо
застывший галоп.
Брови
        глухо нависли
там,
куда забрели
все бессонные мысли
уставшей
земли.
Здесь увидишь в подробностях
откровение ветра.
Здесь
       щербатые пропасти, —
как безумие
века!
Здесь, —
            ворча и ворочаясь, —
по тропкам неистовым,
по завалам пророчеств
продираются
истины.
Здесь туманы
                  колдуют,
здесь мир
нерушим…
Но обвалы
              стартуют
от самых вершин.