Евгений Дробышев - Сумерки рая (сборник)

Из раздражающих вопросов на таможне,
очередей меж потных (пьяных) лиц,
вопросов – это можно иль не можно
вдруг вырастает южных теней лик

и запах теплый, что ворвался в двери,
смыл за собой неспешный самолетный гул
и сделал так, что сразу я поверил,
во что потом я верить не смогу.

Ведь это Крит – совсем такой, как прежде!
Хоть не бывал там прежде никогда.
Ведь этим южным запахом надежды
проникнешься хоть раз, но навсегда.

И вот немного нетерпения и муки,
чуть-чуть прочемоданной суеты —
и вот уже заботливые руки
снимают тень печали и тоски,

И шелест пальм и ветер придорожный
тебя ведут в огней ночную сень,
где смысл кажется таким глубоким,
но двигаться вдруг почему-то лень

Кто-то спит, стихов не пишет,
кто-то водку ночью пьет,
ну а мы друг друга слышим,
дорог нам наш хоровод.

Ленинград-Петербург, кружева,
Белый с черным над всем – синева,
Серый с желтым, как будто и нет,
Не сказал, где на это ответ.

На открытке – три линии, свет,
Черных веток контрастный ответ.
Синий иней на них или нет?
Это тоже ответ или нет?

Или нет, может, вновь или нет?
Надоел тебе этот ответ?
Надоел этот милый ответ,
Петербург – это да или нет?

Лед, чугун, синева, серый свет,
И опять – это да или нет?
Не сойти бы с ума в этот век,
Ты от века такой и навек.

Люблю я вечерне-ночную пору,
когда уже страсти утихли,
и крики дневные в глухую нору
забились, и съежились вихри.

Лишь тикают часики тихо в ночи,
и тускло от чайника светит,
что собрано за день – за час расточи,
а ночь тишиною ответит.

Ты с ней, с тишиной, говори не спеша,
пока сам себя не услышишь,
ты нежно смотри на нее, чуть дыша,
как будто совсем уж не дышишь.

Я в эти часы ничего не боюсь —
что было, уже отгремело,
а то, куда завтра опять устремлюсь,
в реальность пока не созрело.

За поздним закатом зажжется рассвет,
но то будет завтра, быть может,
обманчивый «да» и спасительный «нет»
еще на немного отложит…

Люблю я создавать, неважно что,
хотя бы только чувствие уюта,
лишь только не играть бы мне в лото,
где в никуда устроена каюта.

Поэтому я покупаю нить —
неважно, сколько стоит, но цветную,
и молотком по пальцам стоит шить
мою лишь ткань, единственно такую.

Дешевые я вещи покупал,
едва лишь только денежки случались,
и красотой обманчивой позвал,
когда правдивая давно кончалась.

И вот я понял – дело не в цене!
Она не может с красотой сравниться!
Простое, сложное – все наравне,
когда уж дней уходит вереница.

Стою я очередь за мишурой —
едой, посудой, простынями,
и счастлив я, пока покой
пребудет над моими днями.

не каждый это может спеть —
кого-то жизнь скрутила в падлу!
Ведь захотеть, но не иметь —
уметь с улыбкой это надо.

Меня ты чай звала попить,
а я уж думал, что не нужен
тебе мой голос и делить
себя не станешь – не разбужен,

или заснул уже тот зов,
что нес тебя ко мне взаимно
глазами оброненных слов,
красноречиво так и оттого наивно.

а оказалось – нет! И чай
предлогом стал твоим случайным,
попыткой как бы так нечаянной
признаться как бы невзначай.

О радость! Больше и не надо!
Так, значит, ты была моей,
когда я видел лишь преграды
вокруг стыдливости твоей.

Чего тогда я опасался?
Откладывая на потом,
мечты лишь пальчиком касался,
слов не найдя немевшим ртом…

Вот и сейчас, все так же тихо
я уклонился от игры,
кивнул с улыбкой, извинился —
и отложил все до поры…

Мои стихи, быть может, не совсем стихи,
поэтому и не всегда они родятся,
всего лишь мыслей зарифмованной строки
способность на экране появляться.

Извращены, пресыщены мы нашим веком,
всего полно, вот он и не стоит —
извечный стержень, что нас человеком,
мужчиной делает, пока огнем горит.

Почуяв только удовлетворение
желанное, далекое, увы,
одним лишь запахом знакомым наслаждения
он щупает голодные умы.

Ему неведомы приличья изначально,
он хочет видеть только свой предмет,
и опускается и никнет он печально,
не встретив вожделению ответ.

Но научился век технологичный
формировать потребности товар —
вставал досель под голос мелодичный,
теперь не лечит обнаженности кошмар.

Конечно, нынче век мужчин – не спорю,
младенцы знают, где у ней губа,
но тот, кто драме этой жадно вторит,
любви уж не познает никогда.

А ведь она не в бедрах и не в грудях,
она в желанье слиться каждый час,
поманит тело, но и не разбудит
мечты желанной проявления в нас.

Схвати ты женщину голодными руками,
не зная даже имени ее, —
останется лишь холод после с вами
и ощущение такое, ё-моё…

Конечно, мы братья и сестры,
живущие все на одной земле,
но больше, чем братского, в нас животного,
слепо бродящего во мгле.

Каждый об этом, похоже, знает,
хотя и понимает, быть может, не вполне,
эх, далеко еще тянуться до рая!
А хорошо бы попасть туда и тебе, и мне!

Индустрия животное наше оберткой цветной прикрыла —
глянец, унитаз, комфорт во всем,
за улыбкой и помадой не видно рыла,
быть может, и жадного, но и веселого притом.

Любовь братская на жалость порой пробивает,
иногда просто улыбкой дарит,
когда же это случится – никто точно не знает,
хотя многое об этом вокруг говорит…

На часах одиннадцать,
Пятница страстная,
Крест уже поставлен,
Он уже на нем.

И души смятение
Чутко прерывая,
Птичий гомон щедрый
За солнечным окном.

Отразись, мгновение,
Разрешись, раздумье,
Тяжкие сомнения
В уши не стучат.

Правда светит ясно
Сквозь камни преткновения.
Не найти вам лучшую —
Вот они кричат.

Навстречу солнцу и лыжне,
среди снегов безбрежных,
легко тебе, и даже мне
не вспомнить грусти прежней.

Одни лишь кручи впереди —
их чувствуешь ногами,
на них быстрей вперед лети —
нет страха между нами!

Один азарт, веселый гон —
скорей, еще быстрее!
Трескучий сосен перезвон
морозом кожу греет.

И друг за другом мы гуськом,
дыша одним дыханием,
вдруг ощущаем перелом
в глубоком подсознании.

Его не выскажешь стихом,
лишь окриком гортанным,
клубясь морозным воздухом
и радостью спонтанной.

Не все так просто, ведь табак
Микробов, детка, убивает,
А коньячок, да и вино
Тугие мысли развевают

Про первое читал я сам,
Второе испытал на деле.
И вот совет теперь я дам,
Не прятаться же в самом деле!

Себе я смолоду все прописал —
Потом когда-нибудь отброшу!
Но как-то вот не перестал
Тащить в себе я эту ношу.

Быть может, от избытка чувств
Второе, первое спасает
А может, сети перегруз
Оно, как фаза ноль, снимает…

Привычка властвовать собой
Уводит бег от чаши этой,
А может, тихая любовь
У печки нашей недогретой.

Стучат колеса сердцу в такт,
тревожа свет вагонный,
здесь все неправда, все не так,
за дверью мир бездонный.

Из темноты метет метель
на белые завалы,
а поезд мчит меня к тебе
сквозь времени провалы.

Качаясь, фонари, как встарь,
пронизывают светом
пространства темноты алтарь,
не находя ответа.

Я полусплю-полуживу,
оставил на перроне
я время, пульс и суету —
их нет теперь в вагоне.

Из ниоткуда в никуда
мы мчим по расписанию,
здесь только чай и провода
достойны созерцания.

Здесь нет людей, одни места,
заполненные вяло,
здесь нет любви, одни глаза
опущены устало.

Вообще здесь нету ничего,
все ясно без вопросов,
лишь каждый хочет одного —
выжить среди торосов.

Из темноты опять метет
на снежные завалы,
и я пока лечу к тебе
сквозь времени провалы.

Нужна такая, чтоб всегда с тобой
глаза в глаза за жизнью гнаться
и пониманья звук немой
помог душе не напрягаться.