Евгений Дробышев - Сумерки рая (сборник)

Нужна такая, чтоб всегда с тобой
глаза в глаза за жизнью гнаться
и пониманья звук немой
помог душе не напрягаться.

О женщинах написано немало,
хотя зачем? Ведь ясно всем давно,
что что бы там такого ни звучало,
на ум мужской приходит лишь одно.

Наверное, можно в этом признаваться
и заплестись в таинственную нить,
хоть и не хочет – ждет она, чтоб сдаться,
кусочек вечности собой еще продлить.

Я вас любил, любовь еще, быть может,
угасла, не угасла – все равно!
ей это не вредит и не поможет—
она уже все поняла давно.

Ей трудно без тебя, с тобой – труднее,
ей без тебя опасно, но легко,
как быть тебе в такой простой затее,
особенно когда ты далеко?

Отдать большой поклон мобильной связи:
Слова соврут, но голос – никогда!
Не управляется душа с собой в экстазе.
Ты не вини ее, хотя бы, лишь, тогда…

Купил кусочек мыла я и смылил его весь,
остался лишь обмылочек печальный,
и вот смотрю я на него в молчании —
мне с ним обиды легче перенесть.

Обиды в жизни жизнью станут сами.
Да, знаю, многие лелеют их свой век,
но я живу без них под небесами,
обиженный с кусочком мыла человек.

Смыло радостью сомнение,
зелень льется через край —
мая чудное видение,
одуванчиковый рай!

Вот и вновь его встречаем
на поляне средь цветов
здесь свиданье назначает
солнца луч из облаков.

Сколько раз еще придется
встретить майскую зарю?
О, теперь уж точно знаю,
чем дышал всю жизнь свою.

Радость запахом сирени
разлилась по облакам,
как полуденные тени
не развесишь по рукам,

так и жизни не поймаешь
отражение и след,
в мае маяться не станешь,
хочешь этого иль нет.

Май тринадцатого года,
ты как раньше или нет?
Прожужжи мне с небосвода
пчелкой правильный совет.

Разбуди от тени серой,
чтоб заснуть в мечте твоей,
легким сделай дух и тело,
чтобы и в пропасть веселей.

Из всех грехов оставь себе любовь —
я не о той, что к ближнему печется,
а той, которая зовет все вновь и вновь
и с древних пор страстным грехом зовется.

Ее не обмануть, не растворить,
хоть снадобий придумано немало,
природы голосом умеет говорить
так убедительно, что вновь начнешь сначала,

однажды уж пройдя весь этот путь
невольными упрямыми глазами,
немногие смогли с него свернуть,
хоть и бывает он умытым лишь слезами.

За что же ноша нам такая вот дана?
ужели только тяга к размноженью,
когда гормонами застелены глаза,
толкая от безумства к наслажденью?

И посмотреть – кругом глаза горят,
везде, где только ходят люди,
хотя открыто и не говорят,
но каждый сам в себе о том рассудит,

чего хотел бы он, но не имел,
чего она бы так желала ненасытно,
и почему ты вдруг опять сомлел,
увидев то, о чем мечтал годами скрытно.

Не верю тем, кто этим не болел,
ведь все одной питаемся мы пищей,
и воздухом мы дышим наравне,
и одинаково и видим мы, и слышим.

В любви мы тоже одинаково слабы,
калечит не любовь, а пресыщение.
так как же выбраться из этой ворожбы?
Иль продолжать скрывать свое сомнение?

Не призываю я, конечно, ни к чему,
нельзя пустить катиться под откосы
ни нравственность, ни веру, ни молву,
чем заплетаются противоречья косы.

и где та грань, которая любовь
и грех между собою разделяет?
У каждого своя она и вновь
решительность к сомненьям прибавляет.

Не надо ни пугать и ни травить,
не надо и клонить к свободе нравов,
лишь уваженье человечности привить,
чтоб меньше было нам глотать отравы.

«Папа работал, шуметь запрещал» —
видно, он днем писал, не по ночам.
как это здорово, рифмы кайму
запеленать не себе одному!

Но, скажем честно, сегодня прошел
век поэтический, но не ушел
в душах поэзии сладкий гормон
и теребит, без сомнения, он

в юных сердцах – неумолчный мотив,
в душах испытанных – аперитив,
в нас остальных – незаметный излом,
тот, что готовит веков перелом,

тот, что стучит революцией в грудь,
и ведь уже ничего не вернуть!
Тот, что скучает по чистой реке,
верной-текущей – внутри-вдалеке.

Поэт в России даже не поэт,
сама Россия больше не Россия,
и никого об этом не спросили,
и не с кого потребовать ответ.

Лишь все легонько руку приложили,
ведь надо было как то выживать —
крестами полотенца вышивать,
когда пасьянсами нам судьбы разложили.

И вот мы выживали, даже жили,
как нам казалося порою иногда,
и проносились мимо поезда,
а мы им шпалы с песней уложили.

Нас больше не обманешь, это факт,
как обмануть, кто ни во что не верит?
Не отдавать себя за просто так,
хоть это трудно – лезть в открыты двери.

А что такое это «просто так»?
Поди-ка, откажися от зарплаты?!
И шпала вновь осталася в руках,
к которым приросла уже лопата.

Я хочу тебе сказать —
Тебе со мной не совладать!
Ты хочешь мне сказать —
Тебе с собой не совладать.
Ты будешь искать, искать, искать,
И я даже буду немного ждать,
И если ты выйдешь потом из огня,
То, может, успеешь – найдешь меня.

Ранить пташку певчую проще, чем легко,
Даже если пташечка взвилась высоко,
Даже если, кажется, все ей удалось
Трепетное крылышко в бронзе отлилось.

Может, и вульгарная, но такую ждут,
Как к соседке рядышком в гости к ней идут,
Потому не трогайте пташкину судьбу,
За соседку ненависть подарят врагу.

Ведь гостей у пташечки не один мильон,
Если что не нравится – выйди лучше вон,
А про незажившие знает и сама,
Цену всю высокую отдала сполна.

Но души единственной разлила на всех,
Всем испить хватило по глотку успех,
На селе и в городе, за столом и под —
Каждый смог почувствовать жизни этой плод.

Ранить пташку певчую проще, чем легко,
Только нынче пташечка ой как далеко,
И в полете дерзком слезы уж не льет
Женщина. Которая. Из души. Поет.

Рука твоя была холодна,
но глаз струился теплый свет,
душа сказала «да» бесплотно,
но тело говорило «нет».

Моя ладонь всегда горяча,
крепка и ласкова рука,
но дрожь ревнивую не спрячешь
и не уймешь ее пока.

И да и нет в одном флаконе
уж стало слишком для меня,
я кисть холодную в ладони
согрею пламенем огня.

Хотя, возможно, поздно стало
мечты желанье воплотить,
но сердца зов не перестанет
воспоминанья приводить.

Мой зов немой сильней пространства,
он время вспять поворотил
и постоянного непостоянства
ревниво жажду укротил.

Словно и не было лета,
Голос за кадром звучит.
Глядя на красные листья,
Радость в душе не молчит.
Радость за снежные хлопья,
Мокрые стылые дни,
Отдохновенье от солнца
Сердцу приносят они.
Осень, волшебная осень,
Дай поглядеть на тебя,
Осенью осень не спросит,
Как же ты жил не любя.

Смотрю в окно, внизу дома.
Ах! Лето на исходе,
снуют прохожие, едва
что-либо понимая вроде.

Им невдомек, что я уж тут
за них продумал этот вечер —
ведь разве можно на лету
почувствовать с мгновеньем встречу!

Созерцатель Крамского – никому, брат, не нужен —
слишком грязен и рван, нет прошенья в глазах,
и души его голос давно уж простужен,
продубело все тело на холодных ветрах.

Светит луч человечий из засохшего лона,
хоть не видит уже ничего он вокруг,
но живое и нервное тело надело
маску вечности жестом упрятанных рук.

Ничего он хорошего, право, не видит,
да и что он хорошего видеть бы смог?
Он обижен уж всем, чем возможно обидеть,
но живет, ведь себя уж давно превозмог.

Ничего не внушает он мне своим видом,
не хочу я его ни принять, ни обнять,
и зачем он застрял на дороге разбитой
повернув бег зловещего времени вспять?..

Спи, малыш мой сокровенный,
есть у каждого такой,
если нет, бредешь ты, бедный,
обделенною верстой.

Спи, малыш, не отдаляйся,
снова молча прошепчу,
от меня не уклоняйся,
хоть хочу, хоть не хочу.

Я и сам не сразу понял,
все рассчитывал, рядил,
а как понял, только стоном
дождик тихо зарядил.

У любви бессвязны речи,
не в словах ее душа,
лишь руками молча плечи
обвивает не дыша.

Слез струна капелью плачет,
хоть и не о чем тужить,
но не может ведь иначе
сердца слово обнажить.

Не звучит она, немея,
в хоре шумном и чужом,
о своем она, лелея,
губы вяжет шепотком.

Спи, малыш мой сокровенный,
не чужие мы опять,
губ сухих прикосновенье
повернуло время вспять.

Спи, малыш мой сокровенный,
я не сплю, несу свой час
нашей встречи незабвенной,
обволакивавшей нас.