Сергей Сорока - Стихи

Все думают, жили красиво
мы после Гражданской войны.
Исчезла родная Россия,
не стало и царской страны.
Слетела корона, и следом
за нею в страданьях семья.
Вам разве, товарищ, неведом
суровый тот взгляд из Кремля?
Убиты по ложным доносам,
стучали совки без конца.
Расстрельным страдали поносом,
и всё окруженье «отца
народов» – чекисты старались
и рвали гужи, постромки.
Вожди беззастенчиво врали,
чесались у них кулаки.
Стреляли в затылок, и в яму
все трупы валили одну.
Старались безудержно хамы
страданьем наполнить страну.
Помянем мы всех убиенных
за то, что любили страну,
пожившие в Свете мгновенье.
Посмертно с них сняли вину.
Но строй сохранили в Отчизне —
с народом воюет опять.
Шагали в полях коммунизма
вперёд, оказалось что вспять.

Я читаю вас, Поэты,
восхищаюсь без конца,
нахожу порой ответы
с не потерею лица,
выход есть из состоянья
неизвестности судьбы,
где закончатся метанья
из бессмысленной борьбы
за известность мировую. —
Пьедесталов больше нет.
Я по Родине тоскую,
где в окошке ясный свет
освещает всё былое,
хоть война, но я живой.
Время строгое и злое.
Немец, (друг наш), под Москвой.
Захотел Россию напрочь
уничтожить навсегда,
не учёл Руси таранность
в те тяжёлые года.

Я опять, как сон, печален.
Просыпаться не хотел.
Ну, чего ко мне пристали?! —
Отрываете от дел.
Полетели в небо листья —
(называют листопад),
и меняются что числа —
я тому бездумно рад.
Ничего, что осень плачет,
не видать луны и звёзд,
безусловно, это значит —
лишних много, видно, слёз.
Пусть проплачется, и стужа
подморозит их слегка,
а листок последний кружит,
прилетев издалека.
А может, даже издалёка
в тишине осенних дней.
Ну, и в чём тут подоплёка?
Что нам с вами делать с ней —
разгулявшейся, в бесстыдстве
оголилась догола,
и на лето осень злится,
что так рано отцвела.
Не оставил ей, безумной,
ни свободы, ни тепла.
И в ночи, как день, безлунной
в увяданье проплыла.

Осеннее солнце не греет,
но свет всё же дарит оно,
а сердце, однако, черствеет,
замёрзшее грустно окно.
На нём проступают узоры,
как будто бутоны цветов.
Расширились снова просторы
печальных осенних стихов.
Но жизнь продолжается всё же,
и грусть начинает белеть.
Всё это на ленту похоже,
что крутит уже Интернет.
Я в нём отдыхаю от тела,
мечта улетает в простор,
до суетной жизни нет дела,
светлеет и внутренний взор.
Я вижу осеннее чудо
на синем экране опять.
О грустном я больше не буду,
друзья, в этот день вспоминать.

В последний осенний тот месяц
родился в Елунино я.
Луна, из-за облака свесясь,
ласкала мятежно меня.
Смеялся и плакал, однако,
как все, в колыбелях зимой,
свои оставлял не дензнаки.
Был ранней доволен весной.
А летом случилось несчастье,
споткнулась о что-то луна…
…Затихли, побуйствовав власти,
не вдруг разразилась война.
И мама ушла в неизвестность,
остались мы трое с отцом.
Скукожилась чудная местность —
увенчана скромным крестом.
А брат воевал за Отчизну —
с нацистами дрался за нас.
По маме мы справили тризну,
наш брат от нацистов нас спас.
– А где же могила? – скажите,
я спрашивал часто сестёр.
Ходили мы долго по житу,
«Наверное, дождичек стёр», —
они отвечали и слёзы
катились горючие вновь.
Шумели тоскливо берёзы
и хмурили вздорную бровь.
Меня привечали осины,
черёмуха пламенем жгла.
Во все я спускался долины,
повсюду кипящая мгла
мою поглощала свободу
и пенилась тихая грусть,
я шёл по осеннему броду,
считая, что всё же вернусь
в осеннюю стужу покоя.
Военное время гремит…
Искомкано детство войною,
навеки среди пирамид
во властных структурах позора
с надзором «семейных» верзил.
Встречаю закатные зори,
стихи, где когда-то косил.
Родился в Елунино, осень
дружила со снегом уже,
луна беззастенчиво косит
беззвёздный простор на меже.

Ну, чего ты, друг мой, киснешь,
твой плетень ещё стоит.
Ты на нём всё так же виснешь —
портишь ты товарный вид,
и продать нельзя, однако,
жалко на дрова рубить.
Там под ним лежит собака,
и спокойно, видишь, спит.
Заждалась тебя, подохла.
Ты умчался в город свой.
Злая выдалась эпоха,
в речи слышен только вой.
Все клянут на кухнях власти,
но на них хребтину гнут.
А взамен? – одни напасти
и суровый властный кнут.
Оттого и кисну брагой
и без выпивки хмельной,
мою золото не драгой,
а лопатою весной.
Получается красиво
осень дарит непокой,
по характеру спесива…
…этой кончится строкой.

Я никто на Этом Свете,
да и звать меня никак.
Ни за что я не в ответе,
потому что я – простак.
Я живу улиткой тихой,
не мешаю никому.
Рыбу я ловлю на Тихой,
по реке веслом плыву
в непонятном направленье:
то на север, то на юг,
как безвредное явленье,
разбираться недосуг,
что к чему. Зачем всё надо? —
Будет пусть, как есть, всегда
тишина и грусть-награда
за бессилия в года,
изменить что-либо в жизни
не удастся, знаю я.
Ну, какие укоризны? —
Дико вертится Земля,
вместе с нею я в движенье
по Галактике ночной.
Тайна – в истинном служенье
стороне моей родной.

Я бы в гуччах отчебучил
танец собственной тоски,
потому что невезучий,
льются слёзы на пески —
облака в тумане плачут —
дождик сыплется с небес.
Вот такая, люди, скачка,
то ли всех попутал Бес. —
Свирепеют в беспределе,
оборзели, спасу нет.
Демократы поредели,
ширится на них навет.
Будто бы страну продали
буржуазной кутюрье.
Затуманились вновь дали —
бродят люди в полной тьме.

А я буду плакать и смеяться,
горько над собою хохотать.
В чём, скажите, наше счастье,
если стали жутко нагло лгать?!
Нас природа учит чистой правде,
игнорируем её урок.
Повсеместно нам вещают халды.
По России разгулялся рок.
Интерес угас в зачатке фразы.
Мысль скукожилась в строке чужой.
Звёзды носят бриллианты-стразы,
поднимают имиджевый вой.
Вот и я туда за ними тоже
раззвонился, вроде пустячок —
занимал пустующую ложу,
а платил всего лишь пятачок.
Не поверила природа чести
в непорядочности частных дней.
Изумительные брызжет вести,
нет её в бескрайности честней.

1.
Ой! вы бандюганы, бандюганы.
Надо мной висит туманов грусть,
и летят стрелою злой обманы,
и душевный явно слышен хруст.
Я уже давно охрип от крика,
но не слышит, безответна Русь.
Стала безнадёжная двулика,
переполненная беспокойных чувств.
Незакатные всё длятся будни,
я прервать строку в стихах боюсь,
но понять всю жизнь пытаюсь, люди,
как погибла Киевская Русь?

2.
Вы никто и я никто —
все в стране мы пешки.
На душе моей темно
догорают головешки.
А костёр давно погас,
ветер в доле не помеха.
Всё вершится напоказ.
Указующая веха
установлена в Кремле
в уголке под троном.

Неспокойно на Земле…
…возит грузовик патроны.
Залугандили опять,
и открыт шлагбаум.
Их, однако, не унять —
«Брэк!» не действует и «Аут!»

Бывает неловко, вы правы.
И думать не надо – в распыл,
когда состоявшийся был
нелепым под сенью дубравы
на склоне поникшие травы,
которые Бог разлюбил.

И бездны скрывали распадки
белели вершинами гор
и вновь раздвигали простор,
прощая поэтам нападки,
ведя разговор без накладки,
рисуя словесный узор,

я шёл по тропинке, где пропасть
манила в свободу свою,
губила не юность мою,
а нечто такое, ну, то есть
будила, наверное, совесть
понять в том себя не смогу.

Стихи появлялись в закате,
сверкая алмазами звёзд,
и пел в отдалении дрозд,
соловушка был на подхвате,
пред ними я был виноватым,
вбивая в раскаянье гвоздь.

Я мчался по склонам тревоги
телега скрипела в веках,
держала безволье в руках…
…звенел колокольчик в дороге,
встречала меня на пороге,
живёт кто поныне в стихах.

Высоких целей я не ставлю,
но стремлюсь подняться ввысь.
Я одного лишь Бога славлю —
Он даровал мне в Свете жизнь.

Я понимаю всю нелепость.
Банальность в утвержденье есть.
Всё тленное на Этом Свете
и вечное, конечно, здесь.

Не надо отрицать былое,
пред будущим не трепетать.
Не принимаю слово злое. —
Его я не желаю знать.