Сергей Сорока - Стихи

Продираюсь сквозь забвенье
в неизвестности простор,
где моё живёт прозренье,
где другой я разговор
не веду случайно в жилу,
чтоб поведать о былом.
Я б купил плохую виллу,
перестроил б в чистый дом.
Ну, зачем мне неизвестность
за туманами тайги,
где кудрявится вновь местность…
…То ли встал не стой ноги
и пошёл открытым полем
в несбываемой мечте.
Ну, к чему такая доля —
быть всегда на высоте?..

Вся жизнь моя на Белом Свете
проходит, собственно, в борьбе.
Никто не вспомнит о Поэте…
…Я строю памятник себе:
Воздвиг колонны, рядом стены,
под крышу погреб заключил. —
Не зря я рвал в безумье вены —
себя работою лечил
от скуки и печали грустной,
недуг из тела изгонял.
В душе безрадостно и пусто —
никто стремлению не внял.
Зачем им погреб, если подпол
хранит картошку до весны.
Невзгоды получил я оптом,
меня ругали без вины.
И только внук с бабулей вместе
мне помогали, как могли.
Мы рассуждали не о чести,
считали круглые нули.
И выходило – не напрасен
был труд и в зной, и холода.
Как пароход трёхтрубный «Красин»
застрял с беспечностью во льдах
презрительного в сути крика
из прозвищ, ругани пустой.
А жизнь Поэта многолика
за той безжалостной чертой,
когда твой труд уже не нужен.
А памятник в саду стоит,
и отражается весь в лужах,
и украшает сада вид.

На пьедестале невезенья
стою, как памятник царю.
Гляжу сквозь призму удивленья
на восходящую зарю.
Она полощется, как знамя
моей ненужности стихов,
и полыхает словно пламя
по нижней кромке облаков.
Скрывая истинность полёта
над пепелищем тишины.
И тенью кружит самолёта —
погибли люди без вины.
Земля усеяна телами,
кусками впился фюзеляж,
а вождь выходит на татами,
наводит в дебрях камуфляж.
Земля горит от горя грустью…
…Так много в жизни катастроф.
И слёзы безнадёги льются
дождём из злобных облаков.
Стою в нелепости суровой,
в осенней памяти скорбя.
Дымящийся простор подковой
сковала памятью судьба.

Вся осенняя прихоть, понятно,
растревожила снова меня,
где бордовые листья, как пятна,
разбрелись по лесам, и, звеня,
снова вспыхнула в грусти рябина.
В золотом сарафане берёз,
мне мерещится неба ряднина
без отсутствия трепетных грёз.

Я шагаю в безвестность покоя,
забывая осеннюю дрожь,
достаю я до тучи рукою
и тяну обессилевший дождь
не за струи, а словно за струны,
слышу музыку явных невзгод,
где остались певуньи, плясуньи
под покровом сермяжных свобод.

Не услышать их пенье деревне,
где не плачет тальянка давно.
На развилке стою я на гребне,
и смотрю в отражённости дно —
перламутровость тонет, заилясь
в незадачливость горьких времён,
как эпоха суровостей злилась,
и краснела не с разных сторон.

В золотом пространстве леса,
под весёлый звон листвы
бродит ветерок-повеса,
задирает подолы
у берёзок и осинок,
те снимают кружева
с златотканностью косынок.
Льётся с неба синева.

Разгулялась осень в счастье,
разрумянилась она.
Звёзды в окна к нам стучатся,
серебрит стекло луна.
Утром стужа, днём теплынью
обдаёт нас осень вновь,
покрывая травы стынью,
пишет золото стихов.

Я тупо смотрю в неизвестность —
она расцветает опять.
Туманится гиблая местность,
и нет на пенёчках опят.
Лисички исчезли куда-то,
и белых грибов не видать.
И солнце на небе заплатой
висит, освещающей гать.
По ней выбираюсь в просторы,
где кружится странности вихрь.
Опять на речушке заторы,
трещит в беспокойности «вихрь».
Трёхпалубный движется катер,
буксир всё скребётся наверх.
В моём настроении кратер
большой в непонятности грех
замаливать стану с берёзой
на синем приобье тоски
в связи с настоящей угрозой —
распасться опять на куски.

Заплакало небо по листьям,
опавшим с деревьев вчера,
и ветер сильнее стал злиться,
и тусклою стала заря,
и сумерки длятся и длятся.
Не видно сиреневых звёзд.
И звонче у сосен запястья
звенят своенравностью грёз.

А лето нам машет рукою
и шлёт всем осенний привет.
«И нету на сердце покоя…» —
сказал, заикаясь, Поэт.
Наверное, был ошарашен
стремительной сменой погод.
Стоящий по суткам на страже
печальных, но всё же свобод.

Сентябрь ушёл в туман эпохи
и скрылся за стеной дождей,
а нам тепла достались крохи
с весёлой песенностью дней,
где от восхода до заката
шумели крыши, словно лес,
грустнели и вели дебаты
и обсуждали не прогресс,
а истину подмяли всуе,
себя возвысив на ветру,
и против силы протестуя,
серчают зори поутру
на яркий свет фонарных лезвий,
что затмевают серость зорь,
где ветер в безрассудстве резвый,
с ним лучше поутру не спорь.

Не всё, но всё-таки прекрасно
в осенней тишине лесов.
И, кажется, всё не напрасно
случалось в стае облаков,
несущих летний запах гари
на поворотах тихих дней,
где мы летали честно в паре,
не видя собственных теней.

Парадоксально! Это было —
стелился плотностью туман,
и, словно в мраморе, светило
лучами раздвигал обман,
казалось, чудом одиозным
мелькали сосны под крылом,
и небо не казалось грозным,
но это всё уже в былом.

Оставил я штурвал, а небо
раскинулось опять шатром,
где стал встречаться с Фебом.
Не страшен без раскатов гром,
и молнии утихли за горами,
над степью алая заря,
и золотятся ярче Храмы,
и пишутся стихи не зря.

Ох! печаль моя, тревога,
незапятнанная честь —
мне дана, друзья, от Бога,
вместе с ней Благая Весть.
Оттого молюсь закатной
я неистовой заре.
Этот случай, вроде, штатный
в той зависимой поре
я ходил по буеракам,
каждый звук весны ловил.
На горе свистели раки,
был я никому не мил.
Остаюсь таким поныне
вне зависимости лет,
что висят на синем тыне,
не меняя чести цвет.

Я сегодня в ожиданье,
исхожу тоской на нет,
кто-то гладит жёсткой дланью —
нарушать нельзя обет. —
Я стараюсь быть собою
из последних, в сути, сил.
Занят сам с собой борьбою…
…переплыть желаю Нил.
Только как туда добраться?
Самолётом! Не хочу.
Всё поставлено на карту.
Всё ли в жизни по плечу? —
Задаюсь вопросом чести.
Отвечаю сам себе.
Всё скукожилось, а вести
виснут в жёлтой городьбе.
Грусть сама грустит отныне,
и печалится печаль,
оттого душа и стынет,
что себя ей тоже жаль.
«Повторенье – мать ученья!» —
Нам вбивали много лет,
потому и нет влеченья
повторять ошибок тест.
Наступать на грабли те же,
получая сдачу в лоб.
Будь со мною, ветер, вежлив,
ты же не такой уж сноб,
чтобы бить меня по харе,
разбивая в кровь её.
Был вчера с утра я в Храме,
что увидел – ё-моё!
На иконах слёзы грусти,
на амвоне вздох судьбы,
мироточат тихо чувства,
и трещат от скуки лбы.

Полем, полем, диким полем
я иду в иную грусть.
Расстилается раздолье,
но назад не оглянусь.
Прошагаю вдоль оврагов
и цветущих над полян.
Облака кипят, как брага —
лишь один всего изъян —
чистота и даль простора
Разбегается вдоль трасс,
и на сколь хватает взора
не вчера, а прям сейчас.
Полем, полем, диким полем.
Заросло бурьяном вдруг,
невеселая, но доля.
Неизвестности испуг
разлетается туманом,
каплет слезная роса,
и жужжит всё над обманом
желто-синяя оса.
Собирает без умолку
с сорняков зелёный мёд.
Я иду стернёю колкой.
Небо словно синий лёд
надо мной застыло ночью.
Кристаллический рассвет
синеокий, между прочим,
на немой даёт ответ.
Полем, полем, диким полем.
По желаньям бьёт рюкзак.
Я своей доволен ролью —
это самый лучший знак.

Все думают, жили красиво
мы после Гражданской войны.
Исчезла родная Россия,
не стало и царской страны.
Слетела корона, и следом
за нею в страданьях семья.
Вам разве, товарищ, неведом
суровый тот взгляд из Кремля?
Убиты по ложным доносам,
стучали совки без конца.
Расстрельным страдали поносом,
и всё окруженье «отца
народов» – чекисты старались
и рвали гужи, постромки.
Вожди беззастенчиво врали,
чесались у них кулаки.
Стреляли в затылок, и в яму
все трупы валили одну.
Старались безудержно хамы
страданьем наполнить страну.
Помянем мы всех убиенных
за то, что любили страну,
пожившие в Свете мгновенье.
Посмертно с них сняли вину.
Но строй сохранили в Отчизне —
с народом воюет опять.
Шагали в полях коммунизма
вперёд, оказалось что вспять.