Сергей Сорока - Стихи

Накануне дня рожденья
надо стих бы записать. —
Где бы взять мне вдохновенье,
хоть словцо одно поймать
и в строку его поставить
да на место, чтоб впритык.
И себя разок прославить,
не заделывая стык
между смыслом в запоздалой
неуклюжести стиха,
и найти бы связи с залом,
где стена, как танк, глуха,
и никто не слышит слово, —
мною сказанное вслух,
повторить желанье снова
поднимает в небо дух.
Оттого сегодня весел —
наступил с утра канун.
Мир безумствующих тесен,
если ты пока не лгун,
то поймёт всё окруженье
всей ненужности стихов,
где «Полёт в самосожженье»
выше снежных облаков.

А я был независимо смелым,
и таким остаюсь до сих пор.
Я владею с нескладностью телом
и держать научился топор,
овладел я рубанком с пилою,
долотом и зубилом, вот так.
Занимаюсь красивой игрою.
А рабочий мой стол – вон верстак.
Получаются странные вещи —
загибается в истину гвоздь.
Озверевшие в логике клещи
загибают в полынную гроздь —
гвоздодёром тащу на пределе
невозможных усилий… успех
отдаётся удачами в теле
и снимает с ненужности грех.
И становятся доски сухими,
ни сучка, ни задоринки в них.
А когда-то все были плохими —
некудышные, словно бы стих
заскучавший в проталине ветер
тот, что свесился с прясла в траву,
а он в лужу, наверное, метил,
чтоб попасть без зимы, да в весну.

Прошу, не браните любимых —
они ваша совесть и честь.
Идущие солнцем палимы…
…К чему безрассудная месть?

Пусть счастливы будут на Свете,
где много безнравственной лжи.
Мы с вами, Поэты, в ответе,
что так завернул виражи.

Сама беззаконная серость
сверкает во лжи серебром.
У нас поубавилась смелость
поставить вопросы ребром.

Назвать именами своими
безволие грустной толпы.
Поэты, мы с вами, не с ними,
кто так безрассудно глупы.

Прошу, не ругайте за счастье —
не видеть, не слышать всей лжи,
отсутствие в жизни участья,
когда столь круты виражи.

Зачем выпячиваться, люди,
когда осенняя пора,
понять бы кем вчера мы будем,
и протрезветь хотя б с утра
погода чистая не прелесть,
но жить-то надо как всегда,
в лесу болотная вдруг прелость,
гремят грознее поезда.
А в поле чистое раздолье —
езжай хоть вдоль, хоть поперёк —
и я своей доволен ролью,
меня обрадовал мой рок.
Хожу, не горбясь по дорожкам, —
до блеска чистые они.
Луны сверкающие рожки,
что ярче светят, чем огни
всей неизвестности стозвонной
из дней осенних перемен,
где нету чистоты резонной
безвольно толстых в сути стен.
Простор, манящий за деревню,
меня опять позвал туда,
уклад где жизни мой не древний,
хотя мелькают поезда.

Позабыть всё то, что было?!
Не под силу мне, друзья.
Выгляжу с утра уныло,
повторяет мне семья.
Веселиться нет причины,
и надежды никакой.
Миновал ли ту пучину,
где туман и непокой.
Тишина звенящей грустью
давит, сволочь, на хребет,
заглушает, падла, чувства,
подавая щи в обед.
Я оправдывать не стану
всю нелепость торжества,
кровоточащую рану
не прикроет и листва,
что кружится в «белом танце»
в золотой косынке дней,
уменьшая в жизни шансы
незначительных дождей,
выпадающих на почву
благодатных перемен,
дрянь приходит тёмной ночью,
словно дней пустых рефрен.

Желаю поехать на Север,
вернуться в Сиянье небес,
где часто свирепствует ветер,
по тундре, где стелется лес.
Морская свобода с волною
приносит прибойный туман,
стоящий подолгу стеною,
свирепствует где океан,
покрытый суровыми льдами,
там мой самолёт по-над льдом
летит, загружённый стихами,
пилотом бесстрашным ведом.

О, люди, меня извините,
что выстрадал грусть и печаль.
не стал что ни в чём знаменитым…
…вам тоже, наверное, жаль.
Ну, так получилось по жизни —
дорогой неторною шёл.
Служил беззаветно Отчизне,
не ползал, простите, ужом.
Не гнулся на ветреных зыбях,
меня обошли пустяки,
мечты где весёлые гибли,
смеялись вовсю остряки.
Я шёл по болоту сомнений,
в печали встречали всегда,
ушедшие в годы мгновенья —
по мне; в том беда не беда.
О, люди, меня извините
за чистую правду души.
Коль надо, то стоя казните,
и пусть прошумят камыши
заветные звуки столетий,
что минут и… вспомнят меня.
Не мог, не умел плесть я «сети»,
своею короной звеня.
Так! – надо – меня обезглавить
и вынести вон из трущоб,
что смог я эпоху прославить —
ошибок коварных и проб.

Эпоха безумств изначально
смеётся в похабщине лет,
не зная, как это печально —
названья покудова нет.
Приходит однажды прозренье,
становится ясно, как днём.
Промчится и это мгновенье,
пройдёт слеповатым дождём.
Уляжется ветер на ветви,
качаясь в распятье своём.
И путь обозначится светлым,
пунктиром, уйдя в окоём
рассветной дорожкою алой —
упрётся в чужой горизонт.
Останется дело за малым —
взять приступом разум на понт,
поставить на место с зарёю
восход обездоленных в ряд
бесследно пропавших героев,
которых припомнят, навряд.

Ни рецензий, ни призывов —
посетить московский марш.
Никаких в душе позывов.
Настроенье просто фарш.
Дождь идёт, не видно края —
моросит и моросит.
Расфуфыренная краля —
осень. В проводах свистит

ветер грусти и печали,
бьёт по крышам целый день.
Это только лишь начало,
кавардак в нём набекрень.
Мы с землёй не просыхаем
я – от водки, а она
хлюпает во мне стихами,
образов душа полна.

В Барнауле марша нету —
запретили – мир зачем?
Канет безвозвратно в Лету,
потому народ и нем,
но ругает он Обаму
и Европу заодно,
что не любят там обманы
ни по жизни, ни в кино.

Объективность в переменах
на приёмах не нужна.
Кровь застыла, видно, в венах,
жизнь уже не так важна.
Посмеяться вдоволь надо,
коли вылез на экран,
и гогочет, словно стадо,
угодив в пустой проран.

«Сила есть, ума не надо!» —
говорят опять друзья.
Неотёсанность не рада,
потому что ей нельзя
улыбаться, втихомолку
водку жрать не по утрам,
что с того, скажите, толку,
коль опять разрушен Храм?

Неужели непонятно —
сила в истине святой.
Говорю, видать, невнятно
после грусти с запятой.
Пауза нужна, иначе
прозвучит сигнал зануд.
Оттого душа и плачет,
что идёт в трёх соснах блуд.

Заблудились мы с грибами,
возвратились на покос.
Были испокон рабами,
не боялись жёлтых ос.
Загребали все загнетки,
и хранился до утра
синенький огонь с монетки.
Было так ещё вчера.

Затуманило пространство —
стало грустно, не видать,
как ведёт себя тиранство,
не наводит, в смысле, гать
на болоте отношений,
в низкопробности идей.
Стало множество лишений,
ущемлённости людей. —

Запирают их в квартире —
свежий воздух не для них.
Нет такого в чёрством Мире,
чтобы жил от сих до сих.
Пусть туман на землю ляжет —
и разведрится простор.
Осень фигу чести кажет
в беспокойстве до сих пор.

Я бездарно несуразный,
оттого опять грущу.
Уж давно я не был праздным.
Всё гармонию ищу
в какофонии промозглой,
в тишине забытых дней.
Но ветров сухие розги
подгоняют вновь коней.

Мчатся кони, мчатся годы,
и в тумане за окном
выстроились в ряд невзгоды.
Говорят, мол, поделом.
Машут подолами сосны
на игольчатой волне.
Утром травы снова росны
безмятежные вполне.

Я иду по ним в печали. —
Жаль упавшую звезду.
Кто-то где-то вновь отчалил.
Что ж имею я в виду? —
Не понять, довольно трудно,
мне же нечего скрывать.
Не в моей столице людно,
некуда впихнуть кровать.

На обочине живу удачи,
занимаюсь, чем могу,
а в кустах бельчонок плачет
весь пушистый, как в снегу.
Потерялся, видно, малый
и не знает, что внизу
запасает шишки мама,
ждёт сибирскую весну.

Всё не так, как вам хотелось.
Всё не так, как я мечтал.
Что-то мне давно не пелось,
То ль пойти мне на вокзал
и уехать в даль святую,
помолиться средь берёз,
потому что я тоскую
и, наверное, всерьёз.
Неизвестен… поневоле
завопишь в дожде косом.
У Поэта грусть и доля
выражается стихом,
но без мата и подлянки,
с прямотою нежных строк.
На весёлостях полянки,
оттого, что я игрок
и по крупному, в удаче
виден подвиг суеты.
Не давать умейте сдачи! —
Беспредельщики пусты.