Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Облака. Меж них фиалки:
Ветер – неба архитектор.
По снегу кружатся галки.
В снежной я пыли, как Гектор,
Волочусь за Ахиллесом.
Кровь из ран – ручей рубинный.
Звезды уж зажглись над лесом,
Неба фейерверк старинный.
Под резным троянским шлемом
В черепе кружатся сферы:
Мертвый всё еще к проблемам
Обращен погибшей веры.
А вороны в диком танце
Каркают, слетая смело
На окровавленный панцирь,
Чтобы расклевать мне тело.
Ночь идет Самаритянка,
Черный саван расстилая.
Не одна уже полянка
Спит на лоне Адоная.
Мне, сраженному герою,
Честь отказана могилы,
Мух стервятных буду рою,
По оракулу Сивиллы,
Предан я для разложенья.
Все надежды обманули,
Сорваны все облаченья,
Ноги хилые разули.
Псам я отдан на съеденье,
Мысль запуталася в сети,
В голове коловращенье,
Плечи истязуют плети.

Веточки покрылись изумрудом.
Самый жалкий кустик как король...
И ищу я, пораженный чудом,
В этот рай таинственный пароль.
Я согбенный лишь седой ребенок,
Выросший меж книжных пирамид,
Утомленный от идейных гонок
И бессчетных тесных хризалид.
Как хотелось бы пустить мне корни
Где­нибудь меж трубок белены,
И корявый ствол из щели горной
В изумрудах царственной весны!
Как бы я любил свои листочки
Клейкие, прозрачные, как воск,
Как бы я влюблялся в ветерочки,
И какой имел бы славный лоск.
Я не думал бы совсем о смерти,
Даже если б снежный видел пух,
И исчез бы в синей водоверти,
Как бессмертный, лучезарный дух.

          Я умираю, это очевидно:
Лениво движется по жилам кровь,
Как в изморозь внезапную ехидна,
          И сердце на заре не бьется вновь
С восторгом тихим при восходе солнца,
И не ищу я окрыленных слов.
          И хочется мне запахнуть оконце,
Чтоб отдохнуть, как червячок в коконе,
И опуститься на могилы донце.
          А дух, уставший в горестном загоне,
Стремится отделиться от темницы
При отходящих колокольном звоне,
          И продолжать, как солнечная птица,
Свой путь в безбрежности неискрылимой,
Огнем неопалимая орлица.
          И Бог, досель еще нигде незримый,
Быть может, выйдет скоро мне навстречу
И братья с Ним, меньшие серафимы.
          Я зря себя уж целый век калечу,
И ни к чему наверно не приду,
Хотя Отцу не раз противоречу.
          И я устал в неправедном суду
Сидеть судьей иль жалким подсудимым,
И подобает в голубом пруду
          Опальному исчезнуть серафиму.

Песок в часах давно истек,
Он весь в гробу моем сосновом.
Душа, мятущийся поток,
Живет одним лишь пряным словом,

Хотя и в нем какой же прок!
Ведь под земли меня покровом
Ждет тот же непонятный рок,
Как и под солнечным альковом.

Помимо строгого сонета,
Нет никакого назначенья
У поседевшего поэта,

И на песка исчезновенье
Глядит он с горечью аскета,
Шепча бесплодные моленья.

У каждого свой Ангел есть Хранитель,
Но и презренный есть домашний бес,
И не проходит уж вблизи Спаситель,
Чтобы изгнать его в исподний лес.

А он страшней, чем древний Искуситель,
Ни власти не сулит он, ни чудес:
Он каждодневный в черепе наш житель
И баламутит образы небес.

Он сердце нам сжимает, как тисками,
И вызывает нестерпимый страх,
Он с тайн срывает дерзкими руками

Завесы все: святыни без рубах,
Мечты как проститутки меж гробами,
Свобода – палисад кровавых плах.

Кто это в дверь стучится ночью,
Когда я к Божью средоточью
Лечу, больное бросив тело?
Кому ко мне какое дело?
Не Смерть ли то стучит клюкой,
Нежданно появясь за мной?
Иль это Оленька­голубка
Пришла спросить, готова ль шлюпка?
Иль это к классовому року
Вести явились лежебоку?
Иль веточкой стучит сирени
Весна, войдя неслышно в сени?
Ах, не будите полуночью,
Когда я к Божью средоточью
Лечу на радужных крылах,
Преодолев исподний страх!

Вдали по склону древний городок.
Вблизи журчащий в травах ручеек.
Храм Весты виден, древний римский мост,
Меж кипарисов пасмурных погост.
Налево деревцо почти нагое,
Задумчиво стоящее в покое.
Посередине под воздушной аркой,
Подрезанная ножницами Парки
Святая в обмороке Катерина,
Сиенского народа героиня,
В доминиканском снежном облаченьи,
Упавшая от сладости молений.
И две монашки, белые как снег,
Поддерживают павшую от нег.
А на руках святой горят стигматы,
Христовых ран святые отпечатки.
И сам Он белоснежный, как Жених,
Из туч читает подвенечный стих.
И умиление нисходит в душу,
И перед смертью я уже не трушу:
Она последний творческий экстаз,
Надежда на виденье Божьих глаз.
Смерть – обморок, смерть – перевоплощенье
Бесцельного юдольного мгновенья,
Смерть – капельки ничтожнейшей слиянье
С морской необозримости сияньем,
Смерть – очищающая всё стихия,
Смерть – нескончаемая литания.

Когда начнешь средь полуночи
Во мраке подводить итог,
Вдруг широко раскроешь очи,
Увидя, что остался Бог,
Один лишь Бог в столпотвореньи
Непостижимом на земле,
И всё развенчано творенье,
В кромешном потонувши зле.
Лишь Бог остался во вселенной
В венце неугасимых звезд,
В лазурной мантии нетленной,
И слезы льет Он на погост,
Где атомические бомбы
Испепелили злую тварь.
Чудовищные гекатомбы
Небесный созерцает Царь,
Да я, Его исподний голос,
Разбивший грустную псалтырь.
И не один спорынный колос
Не украшает больше мир.
Меж черным пеплом слезы Божьи
Лежат как палевый жемчуг,
На рыбий глаз они похожи,
Удушья в них немой испуг.

Нет ничего бездушного в природе:
Последний камень под забором жив,
Последний пень гнилой на огороде
Под серебром причудливых олив.
И сам в гробу еще живым я буду
От тысячи немых метаморфоз.
Лишь присмотрися к творческому чуду,
К корням расцветших надо мною роз.
То цветик выглянет из чернозема,
Какой­нибудь кровавый маков цвет,
То скарабей из костяного дома
Поднимется на полуденный свет.
То бархатная бабочка взовьется
На выросший на холмике цветок,
И многое еще со дна колодца
Усилит жизни пламенный поток.
И меж смолистых веток кипариса
Мой дух бесплотный будет шелестеть,
И в каждой ягодке я барбариса
Как щечки буду детские гореть.
И камень мне свою расскажет повесть,
Как он с руки Создателя стекал,
Как с алтаря будил людскую совесть,
Как колыхался меж морских зеркал.
Какая б ни была в душе усталость,
Не стану проклинать я этот мир,
Где погостил я самую лишь малость,
Где призван был на Аполлона пир.

Нет у меня отчизны, нет народа,
Не немец я, не русский, не Волошин,
И безграничная во мне свобода,
И безграничностью своей я скошен.
Пылинка я космического света,
Проникшая на миг в исподний мрак,
Создателя шальная эстафета,
Забившийся в подводной щели рак.
С улыбкой я гляжу на ухищренья
Понять или исправить Божий мир,
И чтобы жить, пишу стихотворенья,
Касаясь струн неотзвучавших лир.
Исколесил я мысленно всю вечность,
И нового нигде мне не найти,
И если бы не жизни быстротечность,
Пришлось бы в пропасть броситься с пути.
Но пройден путь, и кубок выпит желчи,
Окончился юдольной жизни сплин,
И в лучик световой под хохот волчий
Непризнанный вернется Божий Сын.