Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Туман молочный. Тени скользких ног.
Асфальт блестящий. Кружево ветвей,
Как вьющийся во мраке осьминог,
И мертвенные бельма фонарей.

Мы движемся, но пеленает фог
Нас в саван, словно мертвых королей,
И кажется, что где­то дышит Бог,
Раскрыв холодный в небе мавзолей.

И мы играем дерзко с Тайной в прятки,
Платочком белым повязав глаза,
Как в садике родительском ребятки.

Чьи это щеки? Чья течет слеза?
Чьих это платьев шелковые складки?
Чей глаз мерцает, словно бирюза?

На столике малюсенькая елка.
Под ней две рюмки также в ноготок.
В них капля золота, как будто пчелка
Оставила для воробья глоток.

Кто пил из них? Ни шелеста уж шелка
Вблизи не слышно, ни шуршанья ног.
Лишь на стене любимых книжек полка,
Видения проторенных дорог.

Здесь две души друг другу пожелали
Еще один любвеобильный год
И людям всем поменее печали.

Здесь две души, одетые в эфод,
Ушедших в вечность грустно вспоминали
И свой вдали замученный народ.

В руках моих рычаг был Архимеда,
Когда на деревянном я коне
Скакал к созвездью бледной Андромеды
И верил свято собственной весне.

Завет Иеговы я сносил с Синая
И строил храм дорийский, как Ихтин,
И очаровывал зверей, играя,
И тысячи писал стальных терцин.

Затем, увы, распался конь на щепки,
Для рычага нет точки ни одной,
И глина высохла от долгой лепки,
Ковчег прогнил, и стал я уж иной.

В дупло забился я, как старый филин,
И с недоверием гляжу на свет.
Бушует ураган меж мозговых извилин,
Потух огонь обманчивых комет.

Облака. Меж них фиалки:
Ветер – неба архитектор.
По снегу кружатся галки.
В снежной я пыли, как Гектор,
Волочусь за Ахиллесом.
Кровь из ран – ручей рубинный.
Звезды уж зажглись над лесом,
Неба фейерверк старинный.
Под резным троянским шлемом
В черепе кружатся сферы:
Мертвый всё еще к проблемам
Обращен погибшей веры.
А вороны в диком танце
Каркают, слетая смело
На окровавленный панцирь,
Чтобы расклевать мне тело.
Ночь идет Самаритянка,
Черный саван расстилая.
Не одна уже полянка
Спит на лоне Адоная.
Мне, сраженному герою,
Честь отказана могилы,
Мух стервятных буду рою,
По оракулу Сивиллы,
Предан я для разложенья.
Все надежды обманули,
Сорваны все облаченья,
Ноги хилые разули.
Псам я отдан на съеденье,
Мысль запуталася в сети,
В голове коловращенье,
Плечи истязуют плети.

Веточки покрылись изумрудом.
Самый жалкий кустик как король...
И ищу я, пораженный чудом,
В этот рай таинственный пароль.
Я согбенный лишь седой ребенок,
Выросший меж книжных пирамид,
Утомленный от идейных гонок
И бессчетных тесных хризалид.
Как хотелось бы пустить мне корни
Где­нибудь меж трубок белены,
И корявый ствол из щели горной
В изумрудах царственной весны!
Как бы я любил свои листочки
Клейкие, прозрачные, как воск,
Как бы я влюблялся в ветерочки,
И какой имел бы славный лоск.
Я не думал бы совсем о смерти,
Даже если б снежный видел пух,
И исчез бы в синей водоверти,
Как бессмертный, лучезарный дух.

          Я умираю, это очевидно:
Лениво движется по жилам кровь,
Как в изморозь внезапную ехидна,
          И сердце на заре не бьется вновь
С восторгом тихим при восходе солнца,
И не ищу я окрыленных слов.
          И хочется мне запахнуть оконце,
Чтоб отдохнуть, как червячок в коконе,
И опуститься на могилы донце.
          А дух, уставший в горестном загоне,
Стремится отделиться от темницы
При отходящих колокольном звоне,
          И продолжать, как солнечная птица,
Свой путь в безбрежности неискрылимой,
Огнем неопалимая орлица.
          И Бог, досель еще нигде незримый,
Быть может, выйдет скоро мне навстречу
И братья с Ним, меньшие серафимы.
          Я зря себя уж целый век калечу,
И ни к чему наверно не приду,
Хотя Отцу не раз противоречу.
          И я устал в неправедном суду
Сидеть судьей иль жалким подсудимым,
И подобает в голубом пруду
          Опальному исчезнуть серафиму.

Песок в часах давно истек,
Он весь в гробу моем сосновом.
Душа, мятущийся поток,
Живет одним лишь пряным словом,

Хотя и в нем какой же прок!
Ведь под земли меня покровом
Ждет тот же непонятный рок,
Как и под солнечным альковом.

Помимо строгого сонета,
Нет никакого назначенья
У поседевшего поэта,

И на песка исчезновенье
Глядит он с горечью аскета,
Шепча бесплодные моленья.

У каждого свой Ангел есть Хранитель,
Но и презренный есть домашний бес,
И не проходит уж вблизи Спаситель,
Чтобы изгнать его в исподний лес.

А он страшней, чем древний Искуситель,
Ни власти не сулит он, ни чудес:
Он каждодневный в черепе наш житель
И баламутит образы небес.

Он сердце нам сжимает, как тисками,
И вызывает нестерпимый страх,
Он с тайн срывает дерзкими руками

Завесы все: святыни без рубах,
Мечты как проститутки меж гробами,
Свобода – палисад кровавых плах.

Кто это в дверь стучится ночью,
Когда я к Божью средоточью
Лечу, больное бросив тело?
Кому ко мне какое дело?
Не Смерть ли то стучит клюкой,
Нежданно появясь за мной?
Иль это Оленька­голубка
Пришла спросить, готова ль шлюпка?
Иль это к классовому року
Вести явились лежебоку?
Иль веточкой стучит сирени
Весна, войдя неслышно в сени?
Ах, не будите полуночью,
Когда я к Божью средоточью
Лечу на радужных крылах,
Преодолев исподний страх!

Вдали по склону древний городок.
Вблизи журчащий в травах ручеек.
Храм Весты виден, древний римский мост,
Меж кипарисов пасмурных погост.
Налево деревцо почти нагое,
Задумчиво стоящее в покое.
Посередине под воздушной аркой,
Подрезанная ножницами Парки
Святая в обмороке Катерина,
Сиенского народа героиня,
В доминиканском снежном облаченьи,
Упавшая от сладости молений.
И две монашки, белые как снег,
Поддерживают павшую от нег.
А на руках святой горят стигматы,
Христовых ран святые отпечатки.
И сам Он белоснежный, как Жених,
Из туч читает подвенечный стих.
И умиление нисходит в душу,
И перед смертью я уже не трушу:
Она последний творческий экстаз,
Надежда на виденье Божьих глаз.
Смерть – обморок, смерть – перевоплощенье
Бесцельного юдольного мгновенья,
Смерть – капельки ничтожнейшей слиянье
С морской необозримости сияньем,
Смерть – очищающая всё стихия,
Смерть – нескончаемая литания.